Тем, что забирает отгрызает человечность по куску — ту, что удерживает сама Алина из года в год.
Она вскидывает подбородок. С той гордостью, что так любима и ненавистна её мужем. С той бравадой, что скрыла бы дрожь, сковывающую всё тело.
Дарклинг останавливается подле неё. Вороной переминается с ноги на ногу, успокаиваемый чужой сильной рукой.
Мир меркнет, как если бы наполнился ночной мглой, как когда-то разлившиеся чернила Неморя. Алина выдыхает, не в силах отвести взгляда:
— Мой царь.
Их необходимость друг в друге сквозит в жадности, с которой она разглядывает его осунувшееся, но всё такое же прекрасное лицо, вытрепанные одежды и растрепавшиеся волосы. Дарклинг выглядит так, словно только шагнул с поля битвы, и горячка войны пульсирует штормами в его глазах.
Но при взгляде на неё, — Алина чувствует, — он замирает.
— Моя царица, — произносит Дарклинг, и углы его губ приподнимается в намёке на улыбку, предназначенную ей одной. Алина не уверена, что не засветится в ответ: всё её внутреннее солнце стремится к бездне его ночи.
Ей надо бы сказать ещё что-то.
Ей надо бы возвестить об этом громко и уверенно, но Алина не видела его так долго. Меньше, чем тянулись все их затяжные разногласия, но эти годы шли не месяцами, не десятками лет — столетиями, пускай их вечность пропустила сквозь пальцы одну только песчинку.
У неё с губ рвутся всхлипы, и Алина крепко их сжимает: знанием, что он был серьёзно ранен; знанием, что остались шрамы, которые не излечить даже лучшим из их целителей.
Алина знает, что при всём своём могуществе, гнедом и беспощадном, Дарклинг мог не вернуться.
Он это понимает: чувствует каждый её надлом и ревущую внутри ярость, которой бы обрушиться на врагов.
Под прицелом многочисленных взглядов, он спешивается. Легко и уверенно, без прожитых за плечами веков, которые не сказываются на нём до сих пор. Его молодость всё так же неестественна для народа, но проще примириться с чудовищем, растерзывающим врагов государства, нежели самим бороться с ним.
Они оказываются на расстоянии шага, по краям своих бездн.
Алина не верит в «долго и счастливо», но жадно глотает каждый миг этой закончившейся разлуки: сладость осознания, что они вновь встретились, чтобы спустя день или год, или десятилетие налететь косой на камень и оказаться по разные стороны; чтобы ей самой затеряться в годах, проучающей его гордыню и упрямство.
Чтобы вновь его ждать и защищать их дом, ведь война, как круг из сомкнувшейся на хвосте змеиной пасти, идёт — и нет ей конца.
— Я принёс победу нашей стране, — говорит Дарклинг.
— И вернулся к тебе, — взгляд его смягчается, кварцем выцветая в сталь, — мой свет.
Следующий всхлип она не может подавить, как и жар, жгущий глаза от необходимости прикоснуться, от тоски, разъевшей её, словно ржавчина — металл.
Алина падает в его руки, обнимая за плечи, за шею, вцепляясь намертво и дыша, словно у неё вот-вот отнимут кислород. Дарклинг пахнет пылью, потом, долгой дорогой и пролившейся кровью; морозом, спокойствием ночи и морской солью. Алина хочет ткнуться носом ему в шею, вдохнуть и тут же им задохнуться, рассыпаться искрами умирающей сверхновой.
Любимый ею враг, ненавистный ею возлюбленный, вросший в сердце шипами — он вернулся.
Дарклинг крепко сжимает руки, вцепляясь в её спину, в волосы.
Наплевать на все королевские условности.
Наплевать на необходимость играть роли.
Свет разгорается в ней сокрушением и спасением, когда Алина берёт в ладони его лицо, выдыхая в самые губы:
— Добро пожаловать домой, мой мрак.
========== xii. шрамы ==========
Комментарий к xii. шрамы
условное продолжение предыдущей части.
пост: https://vk.com/wall-137467035_2524
Вода в ванне пышет паром, словно выдыхая облака тумана. Дышать приходится глубже, с большей жадностью, в попытке урвать кусочек прохлады, а волосы тут же вьются, иссекая всякий королевский лоск.
Алина задумчиво прочёсывает их пальцами. Собственное отражение рисует ей нахмуренные брови и плотно сжатые губы: ей бы не думать о невзгодах сейчас, когда вся Равка ликует и празднует, вытесняя радостью — скорбь.
Они вновь победили.
Ведение войны изменилось. Равка больше не хоронит своих детей тысячами, ведь они оберегаемы солнечным пламенем и чудовищами, сотканными из самой тёмной ночи.
Дарклинг за её спиной стягивает с плеч кафтан. Иные бы не заметили, но усталость зрима, осязаема в его движениях. Алина следит за ним, челюсти сжимает крепче, когда он стаскивает чёрную рубаху. Война сказалась на нём худобой, сухостью мышц. Но Алина знает, что дворцовая жизнь приведёт его в порядок, если Дарклинг не ринется в очередной водоворот, ненасытный до бойни, словно всё проклятое могущество в нём изо дня в день требует выхода.
Возможно, и требует.
Алина вспоминает всю силу Неморя.
Эту жажду тяжело сдерживать, тяжело насыщать. Дарклингу мало всего мира, будь он разрушен до основания или, покорённый, под подошвой его сапога.
И её, его королевы, — ему тоже мало.
Нити внутри натягиваются: тоской и необходимостью к ней прикоснуться. Алине чудится его хватка в волосах, что хочется раззадорить до рыка, прежде чем откинуть голову и дать желаемую им покорность, на деле больше похожую на приручение острозубого хищника. Не такого, что водится в лесах.
Таких, как Дарклинг, больше нет. И таких, как она сама, рождённой быть ему противовесом, — тоже.
Алина не замечает, что не двигается всё то время, пока Дарклинг опускается в ванну. Её глаза примерзают к его спине.
На этой коже не было шрамов, кроме тех, что оставили когда-то лёд предательства и сама Алина — когтями волькры, полоснувшими по лицу. Если бы это могло что-то испортить в его противоестественной красоте.
Иногда у неё глаза режет при взгляде на него, на чёрное солнце его глаз — полное затмение.
Шрамы — те, другие — появились недавно.
С новым оружием их противников, что оставляет метки, неизлечимые даже лучшими из равкианских целителей. Резаные, пулевые, колотые — они украшают его спину и грудь, и живот метками. Алина знает каждую наизусть: взглядом, руками, губами. И ныне ей предстоит выучить новые.
Их не так много.
Но они служат напоминанием, прежде всего, ей самой.
— Ты подозрительно тихая, — Дарклинг укладывает руки на бортики, откидывает голову с шумным выдохом. Довольный.
Алина подходит ближе, присаживается на тот же бортик, вцепляясь в него руками до боли. Чужие глаза ласкают ей плечи и вырез на груди.
Когда-то это заставило бы её зардеться и спрятать взгляд, но теперь от этой откровенности внутри разливается расплавленным золотом удовольствие.
— Мы становимся уязвимее, — пальцы смыкаются на мочалке. Алина пропитывает её водой и мылом, прежде чем тянется, чтобы обмыть его плечи. Шею. Грудь. Ей нравится касаться его. Нравится интимность подобных моментов, пускай эта усталость и ленца не обманут её.
Дарклинг ловит, как она смотрит на его плечо. Рубец грубый, всё ещё красный. Не заживший до конца, чтобы остаться бледным напоминанием о том, что Беззвёздный Святой, проклятый король — всё же уязвим как человек. Алина проходится по этому месту мягче, аккуратнее, хотя порой ей чудовищно нравится распалять его болью.
— Это тело знало куда больше шрамов, чем те, что ты видишь сейчас.
Алина кусает губу, пока не сдирает зажившие корки. Ранки саднят, кровь щекочет кончик языка сталью.
— Но никогда они не были такими явными, — произносит она, упуская мочалку, чтобы пройтись самыми кончиками пальцев по его груди, ощутить биение сердца. Подняться выше и прощупать пульс на шее.
Дарклинг кивает. Вода расходится волнами, разбиваясь о волнорезы стенок, когда он садится.
Ладонь Алины привычно оказывается в плену его хватки. Дарклинг уводит руку выше.
— Здесь было калёное железо. Когда-то я был очень самоуверен и не настолько силён. И попался в руки тем, кто клеймил гришей, как животных, — голос становится тише, но глубже; в нём различимы нотки прожитой вечности. — Смерть они встретили под стать своему занятию.
