Алина знает. Дарклинг отвечает большим злом на причинённое зло. Большей агонией на ту, что пережил его народ и он сам.

В груди не сжимается — поднимается волна ярости при мысли о том, что кто-то мог причинять подобную боль осознанно.

— На моей спине когда-то было свидетельство более грубого ранения, — Дарклинг ведёт плечами, и наверняка мышцы мягко перекатываются. — Сдирали кожу, стреляли, пронзали. Как ты знаешь, однажды я сам себе нанёс достаточно серьёзное увечье.

Чтобы спасти себя, Багру и помнить о предательствах. Алина знает. Шрам на бедре всё ещё зрим, хотя от него можно было избавиться. Это не когти волькры. Не ярость ничегоев. Не оружие противников Равки.

— Я понимаю, что ты прошёл через худшее. Через многое, — Алине бы задохнуться, когда он прижимается губами к изнанке её запястья, чтобы после сомкнуть зубы на костяшке большого пальца. Почти игриво. Вся война для него — одна большая партия, и Алина — тоже часть этой спирали под именем вечности.

— Но это не значит, что однажды они не смогут тебя достать.

В этих словах предупреждение не для Дарклинга — для всех их врагов, спящих и видящих их пеплом после триумфального костра.

А он смеётся. И хочется его поцеловать и утопить тут же.

— Ты правда считаешь, что смерть станет мне препятствием? — ответ разливается мягким рыком, вода шумит, беспокойная от того, что Дарклинг тянется к Алине и её к себе — тянет, чтобы поцеловать укусом и укусить поцелуем, и с ужасающей до дрожи в самих костях нежностью запечатать губами губы.

Алина сжимает пальцы в его волосах, натягивает.

— Даже ты не настолько безумен, — фыркает смешливо и встревоженно, и зло.

Дарклинг трётся о её предплечье щекой. Лживым послушанием.

— Я достаточно могущественен, чтобы не беспокоиться о чём-то вроде своей погибели, — и Алина стынет от этих слов; от этой древней силы и того, что услышит далее: — Я всегда найду обратный путь, будь то чужестранный берег или загробная жизнь.

Горячие ладони обхватывают её за талию, обжигают до костей сквозь ткань одежд, собирают дрожь.

— Всегда, — повторяет Дарклинг. — Потому что всё это принадлежит мне.

Что-то тёмное и опасное мелькает в его глазах. Будоражит. Алина знает, что каждого монстра в этом сердце отловит и приручит к своим рукам.

Алина знает. Но каждый раз дрожит и дышит тяжелее, и ей хочется сжать пальцы на чужой шее, и чтобы дышал только с её разрешения — её воздухом; ей хочется в его руках свернуться ласковой кошкой и растерзывать когтями и без того отмеченную кожу. Ведь главнее её оставленных ею шрамов не будет ни одного.

— И ты, — Дарклинг улыбается мягко. Склоняется и целует оголённое колено. Щекотно. — Ты тоже моя.

— Есть ли предел у твоей жадности? — Алина плечами передёргивает с охотой проучить его, но даже встать не успевает: Дарклинг резко утягивает её к себе, не обращая внимания ни на вскрик, ни на брыкания.

— Ты сама знаешь.

Алина так его ненавидит.

И смеётся. Становится мокро, жарко и невыносимо дышать в его тисках. Правильно.

Вода выплёскивается за край, выливается на пол, чтобы остынуть противными лужицами, пока Алина устраивается на чужой груди, хватается за широкие плечи. И смотрит гневно. Ей так хочется думать.

— Когда-нибудь я придушу тебя во сне, чтобы проверить через сколько же ты вернёшься мне назло, — шипит и царапает, и кусает словами.

Дарклинг всё-таки хватает её за подбородок. Все известные миру чудища, страшные и зубоскалые, пляшут в его глазах. Только одной королеве принадлежащие.

И он целует её. Мокро, глубоко, заявляя права. Вода обнимает их обоих, но Алина плавится от иного.

Дарклинг прикусывает её губу. Дразнит.

— Непременно, моя падшая.

========== xiii. море пылает ==========

Комментарий к xiii. море пылает

часть, в которой Алина узнает о шуханской лаборатории, где продолжают проводить опыты на гришах. и, не послушав Дарклинга, срывается туда.

Волны омывают прибрежные пески мягким шёпотом. Барашки белеют на чёрном полотне, перекатываясь, чтобы разлиться шипящей пеной.

Линия горизонта зыбкая, нечёткая, несмотря на отсутствие полуденного солнца и его раскаляющего воздух жара, и кажется, что морю, этой зияющей пасти на лице суши, нет конца, как растянутому одеялу. Вдали небо алое, лиловое, смешивающееся с водой сплошным маревом.

Волны ласково, словно преданный пёс, омывают босые ступни, пока Алина вглядывается в нескончаемую бездну. Внутри неё — тот же штиль, раскатывающийся спокойствием и умиротворением стихии.

Ногам тепло, словно море долго-долго млело под солнцем или вскипало, как вода на кострище в котелке.

Алина вдыхает глубже: соль и свежесть, такая знакомая; заставляющая глотать воздух, как желанную после засухи воду.

И ей так хочется остаться среди этого покоя, среди этого мира — столь желанного и необходимого.

Алина закрывает глаза, погружаясь в шипение волн, в их настойчивый шёпот, липнущий к нему белыми следами морской соли, словами повторяемой песни.

Останься.

Останься с нами, королева королев. Под нашей толщей, раздели с нами силу.

Останься, останься, останься.

Вода становится горячее, щиплет кожу сквозь кафтан, такой тяжёлый, гнущий её к земле. Ко дну, ведь море ей уже по пояс.

Алине жжёт руки.

Вода слишком горячая. От воды больше не пахнет солью и мокрым песком.

Вода, морская, неукротимая стихия, воняет гарью и дымом.

Алина открывает глаза. Алое марево вдали оказывается совсем близко, распахивает раскалённую пасть.

Море пылает.

***

Веки поднимаются с трудом, будто накрепко сшитые. Мнимая суровая нить лопается с одной сплошной агонией, отзывающейся в костях, в ноющих мышцах — нарастает пузырём в голове.

Во рту солоно и горько, и вязко. Воняет дымом и кровью, и жжённым мясом.

Её мутит до рвоты, и хочется снова провалиться в удушливое забытье, где море горит багряным, где вода — шипит и сдирает кожу. Но там не было больно.

Там было никак.

Пробуждение встречает её призрачными воспоминаниями. Они хрупкие, как тонкие льдинки, переламываются в пальцах. Алине никак не открыть глаза полностью, не ухватиться за нить. Запоздало она чувствует всем своим больным телом, что лежит на ком-то; чужие пальцы на своём лице.

Каждое прикосновение отзывается песней, вспышкой света.

— Нет, не засыпай.

В голосе — не просьба, не мольба к умирающей. Не то, что можно услышать на поле боя; в голосе нет слёз — один обнажённый во всей сути приказ. Так велят стоять до последнего, звезду с неба сорвать и разверзнуть землю.

«Не засыпай», — велит голос. И Алине хочется расхохотаться этой властности, но в горле дерёт. Дым вливается в лёгкие удушливой, гадкой волной.

Она всё своё тело ощущает с каким-то опозданием: тяжестью пудовой, корками на губах и сжатыми кулаками, что судорогой пальцы сводит. Словно Алина свой свет призывала — сокрушением и гневом небесным. Но не успела.

Она не успела.

Мощь трепыхается где-то внутри пойманным зверем. Сдирает с шеи ошейник.

Ей вдруг становится необходимо коснуться своего.

Алина с трудом подавляет стон. Но он бы потонул в треске пламени, в эхе чьих-то криков и неясном ей рёве. Или её воспалённому сознанию это мерещится?

Она заставляет себя открыть глаза.

Дарклинг — ну а кто ещё смог бы так нахальски приказать хоть самой смерти катиться к волькрам? — склоняется над ней. Его запах, неперебиваемый даже здесь, дарует мнимое облегчение, как и лёгкие прикосновения к лицу и волосам. Алина вдруг чувствует себя ужасно поломанной.

Взгляд цепляется за его лицо фрагментами, словно откусывая. Глаза аспидные, что ни разглядеть кварцевого моря; пламя, пляшущее за его спиной, такое далёкое и безобидное для них, делает их ещё чернее.

Алина прикипает глазами к царапине на его щеке. К бурым пятнам на другой. Его? Не его?

Она сглатывает снова, понимая, что Дарклинг сидит прямиком на бетоне, а она — на его коленях.