Память накатывает теми же волнами, провонявшими гарью, жестокостью.

Алина вспоминает, как сбежала, ослушавшись, поддавшись эмоциям, порыву и собственной горячке, которую не мог разделить предначертанный ей мрак.

Алина вспоминает шуханскую лабораторию.

Алина вспоминает гришей. Измученных, изувеченных, молящих лишь об одном избавлении.

Алина помнит, как чьи-то маленькие пальцы впивались в решётку.

— Дети? — хрипит она, тянется рукой, чтобы уцепиться за воротник кафтана. За что угодно.

Дарклинг берёт её руку в свою, прижимается губами к костяшкам. Запоздало Алина видит, что его собственные — эти идеальные запястья, вожделённые и сотворённые силой вовсе не земной — в копоти и засохшей крови.

Ей дурнеет. Тошнота подступает к горлу, но вовсе не тем отвращением, какое должно было развернуться змеиными кольцами в её груди.

— Мы вытащили, кого успели, — Дарклинг касается её волос.

Дарклинг держит её, как проклятое им же сокровище.

— Я думала, ты не придёшь, — Алина шепчет, не чувствуя, как из уголков глаз стекают первые слёзы. Боли и отчаяния за тех, кого спасти не успели. Кто умер в этих клетках, среди истинных чудовищ.

Её зовут падшей святой.

Его — равкианским монстром. Фьерданцы слагают о них страшилки, пугают детей и сами боятся, прячась за спинами своих личных монстров. Златоголовых, голубоглазых инквизиторов.

— Ты кричала, — Дарклинг прижимает её к себе. Голос его спокоен и полон умиротворения, как то море, которое не пылало в её сне. — Я ощутил твою ярость на половине пути сюда.

Алина смежает веки, дабы не показать ему своей уязвимости.

Он пошёл за ней.

И пусть позднее она услышит упрёк в его словах, словно обнажённое лезвие, вонзившееся под рёбра; пусть он скажет, что ей следовало прислушаться.

Что ей следует вообще его слышать, а не поступать наперекор.

Алина не хочет думать об этом. О жизнях, которые она не спасла. Которые не спас Дарклинг.

О жизнях, которые он отнял. Обледеневший в своём гневе, Алина знает, как он чудовищен в расправах. Никакого милосердия.

Дарклинг пошёл за ней.

— У тебя кровь на щеке, — Алина облизывает губы и более всего хочет спрятать лицо, ткнувшись в чужой кафтан, пропахший железом.

Её ладонь вздрагивает, когда Дарклинг прижимает её к своему лицу.

— Она не моя, — и целует основание её запястья, трётся носом. Ужасающе человечно для тех, кто видит одно только зло. — Всё закончилось, Алина. Мы поедем домой. Ты будешь в порядке.

Нет, она никогда не будет. Как и он сам, изломанный чужой жестокостью, чтобы взрастить свою на костях.

Они не будут в порядке, пока с их народом так поступают.

— Ты лжец, — она смеётся хрипло, лающе. Прижимается к нему, маленькая и изломанная. И хочет взмолиться, чтобы он забрал её прочь. Чтобы вынес из царствия смерти, пускай и не видит изувеченные трупы вокруг, упавшие словно какие-то замысловатые узоры в темнейшем из ритуалов.

Пускай она никогда не узнает, как Дарклинг был беспощаден; как ничегои разрывали шуханцев на части и их рык взрезал само небо над обваленной лабораторией.

Пускай не увидит кровавого шлейфа среди догорающих останков.

Алина слышит шум волн, когда Дарклинг поднимает её на руки. Тьма клубится вокруг. Море нарастает в её голове, подступает горящим, неистово пламенеющим приливом, но прячется, словно трусливый зверь, заслышав голос Дарклинга:

— И всё равно ты мне веришь.

========== xiv. чудо ==========

Комментарий к xiv. чудо

предупреждение: ф л а ф ф.

зимнее-ау в отдалённом будущем.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2737

Иголки покалывают кончики пальцев, заставляя резко одёргивать руки, улыбаться своему же ойканью почти неловко и снова тянуться к пушистым ветвям, приговаривая, чтобы красавица-ель не упрямилась.

Алина поднимается на носки, чтобы повесить хрупкий прозрачный шар. Напоследок она вглядывается в маленький, искусно вырезанный фабрикаторами домик, на крохотные оконца с небрежно выкрашенными золотой краской рамами. На пальцах остаются следы от словно присыпанного сверху на шарик снега, похожего на разлитую по свежей выпечке помадку.

В животе тянет едва-едва, но Алина отмахивается. Ей совсем не хочется разрушать эту дивную магию, неподвластную ни одному гришу; магию зимы и подступающих празднеств, когда все проблемы прячутся под выпавшим снегом, как засыпающие цветы, и замерзают причудливыми узорами на заиндевевших окнах. Остаётся лишь томление в груди — и дивное волшебство. Истинное, необъяснимое наукой: оно переливается в ёлочных украшениях, лежащих в обитых красным бархатом коробках; в изящных фигурках зверей, искусно вытянутых из расплавленного стекла, медленно вращающихся на металлических крючках. Магия таится в тепле и рыжем свете, расползающимся по полу и стенам из камина, словно разлитый мёд.

Алине нравится тишина и уединённость, пускай с не меньшим восторгом она помогала наряжать куда большую ель перед Большим Дворцом, среди скрипучего снега и колющего лицо мороза, пока не защищённые перчатками пальцы не перестали её слушаться, а она сама не охрипла от смеха, следя за детворой, приносящей и приносящей самодельные игрушки: бумажные шары, вырезанные зверушки и дамы в помпезных платьях, сшитые куклы, одетые по погоде в вязаные шапочки и шарфы, и склеенные детскими руками фонарики. Королева превратила простую идею в традицию: наряжать одну из елей в дворцовой крепости детскими украшениями. Это означало, что ворота в эти дни оставались открытыми. Традиция процветает третий? пятый? год — Алина не считает их, запоминая лишь лица счастливых детей. Тех, кто поначалу её опасается, а затем заливисто смеётся, когда солнечные зайчики бегают по снегу, а само солнце загорается вовсе не на сером, затянутом словно куполом туч небе, а среди людей.

Королеву любят, вознося молитвы за её здравие, за бесконечное тепло в глазах и ярких улыбках.

(и им лучше никогда не знать гнева сжигающего света, но ему совсем не место в этом спокойствии.)

Но истинное волшебство таится здесь, в царских покоях, где Алина, не королева, не заклинательница Солнца, а просто Алина остаётся наедине со своими мыслями и скромной, пушистой елью в увесистом горшке. Разноцветное стекло переливается в приглушённом свете и мерцает, пока она бездумно оглаживает пальцами хрупкие часы (совсем как настоящие, с вылезающей из них кукушкой!), и осыпающиеся с них блёстки остаются на кончиках. Алина уверена, что она вся уже в них, мерцая безо всякого света, что загорается под кожей.

На ёлке почти не остаётся места, и она обходит её кругом, хмуря брови и кусая нижнюю губу. Запоздало Алина замечает, что ходит на носках, словно вот-вот кто-то услышит её и войдёт, чтобы разрушить момент.

Под ноги попадает разбросанная ею же бумага и мишура всех цветов. С губ рвётся оханье, ведь годы идут, а королева Равки всё так же не отличается ловкостью; она чудом не роняет часы и не падает сама прямиком в колкие объятия ёлки, лишь кажущейся пушистой подругой.

Чужие руки подхватывают её, тянут назад одним движением. Алина выдыхает запоздало, уткнувшись носом в крепкую грудь. В лёгкие ударяет мороз, свежесть ночи и та нота, которую ей не разобрать и за все следующие столетия, наматываемые ими на палец, словно тонкая красная нить.

— И давно ты за мной наблюдаешь? — она поднимает голову, так и замерев. С ёлочной игрушкой, прижимаемой к груди, и в кольце рук Дарклинга. Говорить громче, чем шёпотом, не выходит.

Он смотрит на неё, и ей мерещится, как наледь в серых глазах, в эту секунду почти антрацитовых, расходится трещинами. Черты лица, что вызывает в ней который год слишком много противоречивых чувств, в приглушённом свете становятся мягче, стирая прожитые века и всю горечь, и всю испитую боль. Мгновение тянется карамелью, нанизываемой на ложку. Горячей, тягучей.

Алина не хочет, чтобы оно заканчивалось. Впереди балы и разливающееся по бокалам шампанское, и головокружительные танцы, и яркие фейерверки. Алина знает, что ночь будет долгой и полной чудес, созданных гришами.