Но прямо сейчас чудо таится в этих стенах. В горле почему-то встаёт ком.

— Достаточно, чтобы убедиться, что вечность над тобой не властна, — ответ Дарклинга расходится мягкой вибрацией в груди. Алина прижимается к ней щекой, не решаясь более пошевелиться. Он выглядит уставшим, извечно погруженный в благополучие их страны, словно в слабое здоровье медленно взрослеющего ребёнка. Будь Алина более дурна и взбаламошна, то имела бы глупость приревновать его.

Сколько бы времени ни прошло, связь Дарклинга и Равки не ослабевает.

Алина учится с этим мириться и ловить моменты их единения, хрупкого и лишённого противостояния. Все эти мгновения похожи на тот ювелирно-крохотный дом в стеклянном шаре.

— Больше нравится, когда я тебя ненавижу? — она огрызается беззлобно, по привычке, едва не морща нос. Он качает головой, забирая из её рук часы. Уверенно, зная, что пальцы разожмутся.

Алине не хочется думать, что когда-то он так забрал нечто большее. Не спросив разрешения, зная, что она ему по праву, им самим возведённому, принадлежит.

— Как и нравится то, что ты делаешь, — отвечает Дарклинг, сдвигая её в сторону ели.

Алина задерживает дыхание, следя за тем, как он тянется и вешает часы на одну из веток. Словно делал это сотни раз.

(Алина знает, что не делал, но всё дело в этой уверенности, в непоколебимости и силе, которую он сам в себе взрастил.)

— А что я делаю?

«Я противостою тебе, уравновешиваю и задыхаюсь, когда ты так меня обнимаешь, словно мы можем быть обычными, мы можем быть счастливыми»

Он вновь смыкает руки, смотря на украшенную ёлку. Алине чудится, что его сердце пропускает удар. Конечно, чудится.

Но её собственное позорно предаёт, когда Дарклинг прижимается губами к её макушке и говорит:

— Напоминаешь, каково быть просто человеком.

========== xv. в городе без имени ==========

Комментарий к xv. в городе без имени

зимнее ау, в отдалённом будущем. [2]

пост: https://vk.com/wall-137467035_2793

В городе без имени узкие улицы, нагромождённые каскадом выстроенных домов, чьи укрытые снегом крыши и горящие тёплым, медовым светом окна превращают безликие стены и облезающую черепицу в пряничные хижины. Такие Алина видела на витрине тележки кварталом ниже. Глазурь на них была немногим смазанной, а линии — неумело грубоватыми, но от этого в них стало только больше праздничного очарования.

В городе без имени снег валит хлопьями, цепляется за ресницы, путается в волосах, утяжеляя их; он скрипит под ногами, ложится на плечи белоснежным плащом и прячет её от чужих глаз, как одну из своих снежинок, позволяя затеряться среди прохожих, стеклянных витрин и перекатывающихся на массивных колёсах экипажей.

Заводные маленькие поезда катятся по железной дороге на фоне аккуратно выструганных игрушечных деревьиц. Тащимые локомотивом с медленно прокручивающимся ключом, вагоны круто сворачивают на резких поворотах рельс. Из дымовой трубы то и дело выплёскивается облачко, словно где-то внутри в топку то и дело подкидывают лопатами уголь. Или же то дело рук волшебства, в которое так хочется верить, когда год отсчитывает свои последние часы? Своим представлением чудо-поезд собирает возле витрины кучу ребятишек в ушанках набекрень, размотавшихся шарфах и покрасневшими от мороза лицами. Алина останавливается за их спинами, впитывая полный энергии восторг; вглядываясь в то, как поезд замедляет свой ход, прежде чем вот-вот из-за декораций покажется игрушечных дел мастер и снова подарит своему детищу жизнь.

Она уходит прежде, чем кто-то заметит девушку, чьи волосы под капюшоном серебрятся, словно воды в лунном свете; под чьим шарфом прячется величайший из усилителей во всём их беспощадном мире, который в эту снежную ночь прячет свои когти, как вечно хлопочущие матроны спешно закрывают ставни с уходом солнца. Но ныне все окна открыты, ведь год стоит на пороге и надобно его впустить.

На городской площади сверкает всеми цветами дивная ель, и Алине бы стоило отправиться туда, окунуться в омут хороводов, заразительного счастья, зимних песен и забав, которые превращают угрюмых взрослых в резвящихся детей.

Но пустеющие улицы, полнящиеся тишиной и скрипом снега, ей милее; как и то, что она вся как-то быстро промерзает, несмотря на тёплое пальто и оббивающий воротник мех. Ворсинки на нём слепляются в крупные сосульки, покрываются инеем, словно с каждой секундой зимняя ночь заявляет на неё всё больше прав, дабы спрятать солнце под снежным покровом.

В огне фонарей падающие снежинки кажутся сплошным водопадом. Хочется, как в далёком, столь давнем детстве встать и высунуть язык, ловя одну, вторую и пятую, чтобы после запивать боль в замёрзшем горле горьким, но горячим чаем.

В городе без имени ей свободно и одиноко, и в какой-то миг хочется остановиться. В какой-то миг ей хочется обернуться. Очередной побег должен был послужить уроком, но почему-то зимнее волшебство разливается внутри не тихой радостью, а тёплой тоской и безмолвным ожиданием.

Алина собирает в покрасневшие ладони пригоршню снега, лепит снежок, который тут же в пальцах крошится. Холода она почти не чувствует из-за того, что руки немеют без перчаток.

Улицы петляют, заводя её то ли всё глубже в сердце города, то ли желая поскорее избавиться, но Алина не замечает: взгляд прикипает к теням от фонарей, от могучих сосен и костлявых веток дремлющих осин.

Тени идут за ней, оживая.

На лицо просится улыбка, и Алина кусает щёки изнутри, неизменно шагая вперёд, в узкие улочки, чтобы на очередном повороте безошибочно найти глазами выученный до каждого штриха силуэт; он стягивает в себя весь мрак ночи, неизменно-узнаваемый.

В иной день городу без имени стоило бы напрячь свои мышцы из кирпичей, подобрать каменные мостовые, ведь когда встречаются две силы, столь огромные, что всяк мир для них мал, стоит ждать беды. Но не в этот час.

Дарклинг отходит от стены, и тени следуют за ним, не полные угрозы — являющиеся его частью, как иней является частью мороза.

Алина пропускает момент, когда они оказываются друг напротив друга, и чужие руки тянут её к себе, замёрзшую, найденную.

Этой игре столько лет, что ей бы приесться, но Алина не может остановиться, скрываясь и исчезая в десятках городов, лишённых имён, затерянных то ли в Сикурзое, то ли под пятой Джерхольма. Она запрещает себе думать слишком явно и громко, потому что корни обоюдоострой связи слишком глубоки; Дарклинг слишком хорошо её слышит.

А ей иногда хочется напомнить ему о чём-то более важном, чем войны и вся Равка в целом; сколь бы эгоистичной он её не посчитал.

(Он не посчитает.)

(Наверное, поэтому она чувствует облегчение, когда он находит её. Всегда находит.)

— Признаться, я сбился со следа, — голос у него хрипнет, раскатывается где-то в груди, и Алине как никогда хочется прильнуть к ней лицом, но она не в силах отвести взгляда от снежинок в тёмных волосах; от них же, оседающих на кончиках ресниц.

Волшебство концентрируется между ними, в облаках выдыхаемого пара; в тенях, что окутывают их вовсе не подступающей опасностью.

Оно — в снежной ночи, последней в году, прежде чем время обнулится и начнёт свой ход с чистого листа.

Прежде чем они вновь станут старше, не желая помнить, сколько этих лет уже прошло.

— Я умею теряться.

— Особенно когда обижаешься, — он фыркает, но беззлобно. Расслабленный, не подгоняемый гнётом долга перед собственной же клятвой стране, как если бы весь этот груз остался в Ос Альте, под сводами Большого Дворца, где в эту секунду непременно танцуют вальс.

Они бы тоже танцевали.

Дарклинг убирает волосы от её лица, немногим отодвигая капюшон.

Румянец проступает на его бледной коже слишком контрастно, слишком явно, словно насильно напоминая, что он — из тех же костей, плоти и крови; что Дарклинг, при всей своей силе, — тоже может быть одной из множества снежинок.

А Алине так порой необходимо стать именно такой — одной из множества, скинув с плеч всю тяжесть обязанностей.