— Но ты меня нашёл, — она касается его щеки ладонью. Кончики пальцев покалывает едва-едва. — И даже оставил столицу в столь знаменательный день.
— Когда-то я тебя по заколкам нашёл, — замечает Дарклинг. Воспоминание колет застарелой болью, но всё же утихшей, чтобы не хотелось ныне ковырять зарубцевавшиеся раны. — Бал может пройти и без нас.
Алина поднимается на носки, пряча лицо в воротнике, дыша рвано и глубоко, пока Дарклинг переплетает пальцы их рук, а второй — крепко прижимает к себе, обнимая за не столь изящный в пальто стан. Она теряет момент, когда начинает мягко покачиваться, а он, святые, поддерживает её. И бал, и все обязанности, и долг, и вся их взаимная злость блекнет, растворяется, как льдинки в ладонях, превращаясь в капли талой воды.
Город утопает в тишине, в их дыхании, вырывающимся волной тепла. Город застывает, в ожидании коллапса или же — отсчитывая последние секунды.
Алина жмурится, желая запомнить этот момент до последних мелочей, пока они танцуют на пустой улице, ведь где-то на дворцовой площади и шумно, и ярко, и радостно, и всем этим глотающим счастье людям нет никакого дела до двух вечностей, нашедших друг друга в ночной тиши. Но даже они замирают, когда железные стрелки на огромном циферблате отсчитывают последние секунды.
Звон колоколов взрывается в ушах вместе с салютами, врывающимися в небо, словно рождающиеся звёзды, пока все друг друга поздравляют с наступившим новым годом, пока пьют, смеются и плачут от этого всеобъемлющего счастья и радости, и ожидания грядущих чудес.
Алина поднимает голову, но не для того, чтобы взглянуть на яркие искры и загадать желание; в глазах Дарклинга собирается вся беззвёздная ночь.
— С новым годом, — шепчет тихо-тихо, закольцовывая момент лишь между ними двумя. — Не обещаю, что не сбегу в нём снова.
— Но ты ведь знаешь, что я всегда тебя найду.
Сказанное звучит чем-то гораздо большим, нежели клятва.
Алина улыбается. И тянется к нему первой, смешивая дыхание, слетающее с замёрзших губ, пока снег продолжает окутывать их своим волшебством в городе без имени, чьи улицы петляют улочками и паутиной дорог — лабиринтом, который не станет преградой.
Ведь какими бы ни были пути вечностей — они всегда ведут их друг к другу.
========== xvi. в здравии маловероятно ==========
Комментарий к xvi. в здравии маловероятно
ну что, не ждали? (с)
ВНИМАНИЕ: ФЛАФФ.
таймлайн, когда Алина и Александр оставили Равку и взяли таймаут после войны.
присутствуют отсылки к «Степени свободы».
буду рад, если найдёте ошибки и неточности и тыкнете мне в пб, потому что я дописывал судорожно (как всегда).
пост: https://vk.com/wall-137467035_3291
— Раз так вышло, что я не знаю ни своего дня рождения, ни твоего, а единственной значимой для нас датой является… — Алина запинается, ловит своё отражение в зеркале, большом, во весь рост, на причудливых кованых ножках, и чертыхается: — Никуда не годится!
Пальцы впиваются в бархат коробки, которую она никак не может оставить в покое: открывает, закрывает, открывает-закрывает, водит по ней самыми кончиками, рисуя на поверхности то тёмные, то серые полосы.
Коробка небольшая, красивая, сделанная на заказ, как и её содержимое, дабы отдать дань тому, что ныне так далеко и в следующие несколько десятков лет станет ещё дальше, прежде чем придётся вернуться; прежде чем чёрное и золотое затопит, ляжет тяжестью на плечи. Прежде чем собственное имя, которое в это мгновение кажется чужим, вновь прилипнет к коже, впаяется в оленьи рога.
Цвета коробки — всего лишь напоминание. Но её содержимое кажется ужасающе неуместным, глупым, самой себе надуманным. Сентиментальным.
Вышагивая по комнате, мечась от стены к стене под беззаботное пение птиц, Алина пытается успокоить собственное грохочущее сердце. Она останавливается прямиком в центре комнаты, со странной беспомощностью оглядываясь на кровать без балдахина, так не похожую на ту, что осталась в Большом Дворце; на оставленную на столе подле окна чашку с витиевато изогнутой ручкой.
Мир за пределами Равки кажется совершенно иным, перевёрнуто-вывернутым, гипертрофированным, ярким и в то же время зовущим столь трепетно, что Алина, случись ей вернуться на шесть лет назад, согласилась бы на безумную авантюру снова.
Пятьдесят лет покоя.
Пятьдесят.
Не эта ли робкая надежда породила в её голове идею до того наивную, что Алина секунды считает и не знает: то ли выбросить коробку в окно, то ли самой себе по рукам дать.
Она закусывает губу по дурной привычке, зная, что на нижней останется след от зубов. Щебет птиц вливается в комнату из широких окон вместе с тёплым ветром, что заигрывает с лёгкими тюлями, как с юбками девиц, гуляющими по мостовой. Пахнет кедром, солью. Чуть глубже вдохнуть — красной кирпичной пылью и кислым вином.
Она старается запомнить города, где они останавливаются, или вырезает их из памяти вовсе: наступивший мир не означает покоя между двумя порождениями бездны (Алина слышала, как их кличут глубоко во Фьерде, и хохотнула, но запомнила), и вопрос времени, когда их характеры скрестятся незримой сталью разрезов.
Алина замечает, что чаще первой призывает к оружию: слишком яростная, слишком вспыльчивая, всё ещё уязвлённая не зажившими ранами. Иногда Дарклинг кажется таким утомлённым её упрямством, что после становится ужасающе неуютно. Пару раз она сбегает, чтобы спустя несколько месяцев столкнуться с ним среди рядов земенских шелков вперемешку с остро пахнущими специями и шквалом незнакомого ей языка.
Тогда она назвала Дарклинга первым пришедшим в голову именем, и он ей подыграл.
За это время Алина сама собрала много имён. Каждое из них важно, храня в буквах и слогах воспоминания, и она перебирает их, как оторванные пуговицы в картонной коробке и изредка оттуда извлекаемые: пришить их некуда, а избавиться не даёт то, что люди зовут сердцем, считая этот орган чем-то большим, нежели простой мышцей, качающей кровь.
Алина вдыхает. Выдыхает.
— Не будь дурой, Старкова, — она ворчит на саму себя, вышагивая по прохладному полу на носках, босая, но не ощущающая холода: за окном тепло, а до того, как стемнеет и вечерняя прохлада разольётся на городу приливом, заставляя кожу покрываться мурашками, ждать ещё несколько часов.
Коробка в руках противно нагревается, и дико хочется её отложить. Алина упрямо сжимает её.
— Раз уж так вышло… — начинает она по которому кругу.
Хлопает дверь.
Алина оглядывается, как пойманная на месте преступления воровка. У неё есть драгоценные секунды, и они стремительно утекают, ведь получается только судорожно придумывать, куда спрятать собственную глупость.
Время выходит, когда на пороге комнаты появляется Дарклинг.
Александр. Эрик. Аркадий. Юрий.
Алина избегает других имён, а, вспылив, чаще всего отрывается на фамилии.
— Всё в порядке?
Это первое, что она спрашивает по возвращении Дарклинга, тем самым узнавая последние новости из Равки. Было бы совсем безрассудно думать, что сеть осведомителей не потянется за ними вместе с теми шпионами, от которых они вдвоём или по одиночке отрываются до сих пор.
В самом начале Алина подумывала перекрасить волосы.
Дарклинг сказал, что с ожерельем из рогов на шее можно не особо стараться. Всё равно выйдет автопортрет.
Ныне он кивает.
Перехватить его взгляд не получается, потому что Дарклинг смотрит на её руки. И только затем поднимает глаза. Вопросительно, настороженно — Алина хорошо чувствует его настроения, как и то, что не стоит обманываться его видом. Пускай на их плечах нет кафтанов — они едва ли изменили свою суть.
Дарклинг не задаёт вопросов. Он ждёт, останавливаясь подле и заставляя ощущать себя отвратительно в своей угловатой неловкости.
Алина подавляет порыв спрятать коробку за спину, как полагается разве что маленькой девочке. Такой явно не место рядом с этой силой, с которой когда-то маленькая мученица решилась заключить сделку.
