Алина из своего сердца каждый отросший побег тьмы вырвать хочет, выкорчевать с корнями. Только резонирует оно каждым ударом с другим.

Они друг другу так ненавистны и столь же необходимы.

Алина дышать не может, придя в себя на скомканной постели, на черноте покрывала, нагревшегося под ней мерзким жаром, словно Алина металась до того в горячке.

Это было не её памятью. Его.

Дарклинг не отрывается от книги, не обращая внимание на накрывший Алину приступ паники. Она душит, сжимает обручем, вторым ошейником горло, выдавливает кислород и царапает, раздирает лёгкие, разрастается шипами.

Он был там. Был.

Алина считает секунды, прежде чем ужас происходящего обернётся для неё шквалом боли, злости — разъедающей её всю, их взаимоотношения очередной ложью, недосказанностью.

Иногда она задаётся вопросом: есть ли там хоть что-то настоящее, за этими глазами проклятыми, кроме имени, высеченного на сердце? Того, что он ей отдал. Иссушенное, проклятое сокровище, полное не утоляемого голода.

— Я привыкла думать, — медленно и осторожно говорит Алина, как если бы ступила на тонкий лёд, чеканя шагом расползающуюся паутину трещин; как если бы каждое слово впивалось в неё острием клинка, как когда-то иной нож пронзил чужую грудь, — что танцующие тени на стенах были моим воображением. Желанием найти особенность в своей серости.

Мал не верил ей, смеялся и шутил, дразнил безобидно. Почти. Никто не верил ей, сиротке из Керамзина.

Дарклинг не отвечает. Раздаётся шорох переворачиваемой страницы. Книга старая и ветхая, он держит её осторожно, будто она могла быть старше него самого.

Алина свешивает ноги, не чувствуя мягкости ворса ковра. Её всю бьёт дрожь — ознобом, тут же бросая в отвратительную испарину жара.

— Ты был там. Ты держал… святые, ты держал меня на руках!

Она в полушаге от того, чтобы книгу выбить из его рук; в полушаге от того, чтобы эти руки отрубить.

Дарклинг поднимает на неё взгляд.

— Да, я знал твоих родителей, — отвечает медленно, равнодушно, безынтересно. — И знал, что ты предначертана мне с твоего рождения.

Алина не успевает ответить — возгласом, криком, рвущимся рёвом, когда он добавляет:

— От предназначения не сбежать. Я пытался.

И откладывает книгу на высокий столик из стекла и чёрного дерева подле себя. Постукивает по нему пальцами.

Алина не запоминает, не улавливает, как оказывается рядом с ним; как вцепляется в его плечи, в воротник его рубашки. В желании встряхнуть? в шею вцепиться?

— Что ты хочешь услышать? — Дарклинг изгибает брови. — Да, они были гришами. Весьма недурственными, хотя мне до сих пор непонятно, каким образом у них родилась ты.

Это могло значить всё что угодно.

Это могло бы быть оскорблением, и сотней лет ранее Алина, не столь часто ласкаемая чужим словом, подумала бы, что он хочет подчеркнуть её посредственность.

Но Дарклинг никогда так не делал. Не он, неустанно повторяющий и клятвой, и проклятьем: таких, как они, больше нет.

И его слова — лишнее доказательство, различимое удивление в непонимании её происхождения.

Заклинательница Солнца должна была быть дочерью самой звезды, не иначе.

Алина запоздало понимает, что с трудом может говорить: ком в горле не пропускает ни единого слова, то вдавливаясь глубже, то подкатывая тошнотой. Комната, их спальня, перед глазами расплывается, становясь нечётким пятном, одним лишь фоном. Всё внимание концентрируется на Дарклинге.

Всегда.

— Их гибель не была случайностью?

Дарклинг молчит, сжав губы.

— Ответь мне! — Алина вдаливает колено в кресло, меж его ног, нависает сверху — раскатывающимся громом, сверкающими молниями подступающей непогоды, истинного шторма.

Так взрываются звёзды.

— Они отказались отдать тебя, — отвечает Дарклинг, каждым словом попадая в ритм ударов её сердца. — Но их смерть действительно стала случайностью. Они не должны были умереть. Это было ошибкой.

— Ошибкой?

— Да.

Алина хочет его ударить. Взмахивает рукой и снова опускает, вцепляется крепче в ткань, впивается в ногтями сквозь неё в кожу, более желая… чего? Вся её ярость извечно направлена на стремление разрушить совершенство, не запятнанное ни скверной, ни шрамами, ни временем.

Бледные полосы сейчас выделяются острее, сильнее.

— Ты, — говорит она, не зная, что и сказать хочет, — ты… ты забрал у меня всё!

И отстраняется, отходит, в волосы собственные вплетая пальцы, в желании выдрать, кожу с себя содрать — ощутить боль куда более острую и сильную, чем ту, что принесла ей приоткрывшаяся правда.

— Почему ты решил показать мне сейчас? Почему сейчас?! Устал врать? Неужто совесть замучила?

Она сметает с собственного стола многочисленные флаконы из цветного стекла, шкатулку с украшениями — теми немногими, что стали ей дороги; всякую мелочь в жажде разрушения, отдачи той ярости, что разъедает её изнутри. Грохот закладывает уши, но не стучащую в них кровь.

— Решил, что я восприму это спокойно? Говори со мной, чтоб тебя!

Дарклинг поднимается на ноги. Неспешно, слитным, плавным движением.

— Ты должна была быть со мной. Твои родители не ведали, что за сила оказалась в их руках.

— Какой вздор, Александр, — Алина смеётся, громко и зло, зная, как его имя из её уст действует: лаской, ударом. — Ты жаждал своего триумфа. И вырастил бы меня по своему подобию, своей послушной куклой, ты…

Она задыхается, взмахивая руками в попытке его оттолкнуть. Но неизбежно они сталкиваются: взглядами, каждым острым углом своего гнева, телами. Воздух трещит, искрит не между ними, а вокруг, концентрируясь их общей силой.

Алина впивается ногтями ему в щеку, поверх шрамов, оставляя алые полосы — не столь глубокие, как ей хотелось бы. Не заливая кровью лицо.

Дарклинг сжимает её плечи.

— Я не отдавал приказа убить их. Только забрать тебя.

— Это ничего не меняет! Из-за тебя я росла в приюте, брошенная, из-за тебя я не помню даже лица матери! Ты мерзавец, слышишь? Ты мне отвратителен!

— Так давай, убей меня, моя королева, — его голос разливается шипящей волной, лавой, обугливающей плоть. — Взмахни рукой, разрежь меня на куски.

Алина бы рада.

Алина бы давно это сделала.

— Давай же, — Дарклинг понижает голос и делает шаг назад, разводя руки в стороны в щедром приглашении.

Алина вдыхает и едва не захлёбывается спазмом, но слёз нет.

Слёз нет уже давно.

Она на него смотреть не может в этой его оголённой черноте распахнутой души.

И отворачивается.

— Не могу, — говорит Алина тихо. Пальцы дрожат, впиваясь в собственные предплечья. Её всю колотит.

Когда-то у неё была семья. Обрывок воспоминаний.

Когда-то — Мал, чьё имя кануло в летах.

Алина выбрала Дарклинга. Чудовище с ликом прекрасного принца, что многими годами ранее качал её на руках в маленькой гостиной, полной того волшебства, коего больше никогда не увидеть.

И тени танцевали над его головой.

Алина зажмуривается, сжимается вся, когда чужие руки обнимают её со спины. Крепко, надёжно — оковами, ошейником, выдохом в макушку.

Дарклинг забрал у неё всё и отдал ей себя. И подарит ей весь мир или его пепел, стоит только захотеть.

Алина хочет поставить точку, но каждый раз выходит запятая.

Далёкие, сказанные ею же слова впиваются в сердце шипами — вечностью, разделённой на двоих.

— Не могу, — повторяет она. — Иначе у меня ничего не останется.

========== vii. вероломность ==========

Комментарий к vii. вероломность

#soverry_deithwen

тема четвёртая на цитату Паланика от soverryspiration:

«то, что тебе не понятно, ты можешь понимать как хочешь»

вдобавок, это какой-то вбоквел-сиквел-хрен-пойми-что к «Степеням свободы» — тексту, который ещё никто не видел.

вольный перевод с исландского:

helvítis konungur — адский/проклятый король;

helvítis drottning — адская/проклятая королева.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2127