Алина почти кошкой к нему льнёт, наслаждаясь едва слышными выдохами, этим взглядом из-под ресниц и рисующейся улыбки на губах. С ней он целует Алину в висок. С ней же обещает уничтожить всякого, на кого она взглянет дольше положенного да с очередной мыслью сбежать и поиграть на его ревности в ту игру, которая неизменно заканчивается разрушениями.

— Неплохо тебя знаю, — выдох в открытую шею, мазнув губами по не сошедшей, ещё заметной отметине. Её зубы, её губы на нём — он весь её.

Дарклинг крепче сжимает руки, тянет к себе.

Пальцы Алина соскальзывают ниже, рисуют узоры на его груди.

— Ты прям млеешь, уверенный в своей победе, — она почти целует его, голову задрав, но не позволяет. Отстраняется, накаляя между ними воздух.

Их и увидеть могут, застав в столь неприглядном положении. Алина знает: понадобится секунда, прежде чем Дарклинг вернёт свою маску. Под неё заглядывать никому не позволено. Алина не сразу нашла и подцепила край. Буквально стены разнося всей мощью своего света.

— Считаешь, что знаешь меня? — Дарклинг углом губ дёргает. Улыбка у него шальная. Опьянённая. Ею, властью, их общей силой. Каждое прикосновение друг к другу — молния, вспарывающая кожу восторгом, клыками порождённой им скверны.

— Считаю, что да. И могу тебя сокрушить при желании.

Дарклинг посмеивается. Рукой выше тянется, по её спине скользя. Слишком собственнически и интимно, чтобы сбиться в своём же дыхании, ударах сердца. Окунуться в волну жара, стекающую вниз. Алина чувствует физически, как расширяются зрачки.

— Нет, моя сол королева, — его голос разливается приходящей штормовой волной. До мурашек. — Не можешь.

Она возвращает Дарклингу улыбку, губами в губы, поднявшись на носках.

Ногти впиваются ему в грудь сквозь слои одежды.

Улыбка Дарклинга почти теряет свою редкую ленность, заостряясь теневыми клинками.

Алина осознаёт, что не успеет и до покоев дойти, но азарт захлёстывает с головой желанием поиграть с хвостом сонного зверя.

— Ошибаешься, — шепчет Алина, скользя поцелуями по идеально-высеченной линии его челюсти, чувствуя, что тает и разгорается тут же восковой свечой. Плавится в его усилившейся хватке: требовательной, оскалившейся пастями всех его ненасытных чудовищ.

Она только сильнее впивается ногтями, ниже скользит с нажимом, зная, что даже ткань не спасёт от розоватых полос поверх тех, более глубоких, что только подживать начали.

Алине нравится его метить. При всех взглядах знатных леди она чувствует себя спокойнее, видя, как Дарклинг исцарапанными ею плечами ведёт, пусть и обтянуты они кафтаном. Её ярость только подкармливает их общее вожделение, оставаясь теми же отметками на теле Алины, ладонью на бедре в самый неожиданный момент — напоминанием, что она вся ему принадлежит, предначертана и подарена самой вселенной.

Его проклятье и величайший дар.

Несносная девчонка, играющая с вечностью.

— И ты это сам знаешь, — так сладко всей собой прочувствовать его сбившийся выдох и отстраниться, ускользнув из рук, заслышав вдалеке шаги.

Алина улыбается ему через плечо.

— Как и то, что этот раунд за мной, — она голос понижает и произносит одними губами: — Александр.

Алину незримой дрожью прошибает от его взгляда. Она закусывает губу, пряча улыбку.

Ведь хищник

выходит

из тени.

========== vi. правда ==========

Комментарий к vi. правда

au, с предназначением, в котором Дарклинг знал родителей Алины и отдал приказ забрать её, но всё как всегда пошло не по плану.

(впрочем, ему плевать.)

нездоровые отношения мои нездоровые отношения.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2074

Память играет с ней, как тени на стенах: они танцуют, складываются в фигуры зверей, перетекают в асимметрию узоров; оживая, сгустки темноты плетут безмолвную сказку под звонкие вскрики, полные чистейшего восторга.

Алина вспоминает.

Из обрывков пытается картину собрать, сшить воедино куски рваной ткани небольшую гостиную, окрашенные в жёлтый, оранжевый лихорадкой пламени стены; аккуратную, словно кукольную резную мебель и низкий столик между креслами, в мягкости которых, кажется, можно запросто утонуть; изящное зеркало на подставке и стопки книг, открытую чернильницу, пятна на бумаге и разлохмаченное маленькими, неуклюжими пальцами перо.

Огонь потрескивает в камине, сыплет фейерверком искр, что тают в черноте одежд нежданного, но несомненно важного гостя.

Алина вспоминает.

Её мать стоит в дверях. Бесконечно красивая в тёмно-бордовом платье из плотной ткани, отнюдь не кафтане; ниспадающими мягкими волнами волосами — бронза сверкает, на кончиках выцветая из металла в блестящий мёд. Но пустоту её лица ничем не заполнить. Алине не хватает ткани, изношенной и дырявой, словно решето.

Она будто со стороны всё видит, украдкой подглядывая, как неумелый вор, скрипя каждой половицей: за домом, которого у неё не было; на себя смотрит, маленькую, завёрнутую в свёрток расшитого синим и золотым одеяла.

Смотрит на себя — на чужих руках.

На слишком знакомых до узора вен на изнанке запястий — руках, чьи прикосновения день ото дня поднимают в ней волну уверенности, волну гнева, волну жажды.

Алина своего лица, полнощекого, румяного, с пуговками тёмных глаз, обрамленных голубоватыми склерами и веером ресниц не видит, только вообразить может. И взглядом впаивается в черноту фигуры; в то, как Дарклинг, не изменившийся ни чертой, качает её, маленькую Алину Старкову.

Тени пляшут над его головой, рисуют невиданных ею, малышкой, зверей. Они путаются нитями, живыми чёрными змейками вокруг его длинных пальцев, за которые она цепляется да кряхтит, издавая подвластные только детям звуки.

И вся светом загорается, ломая что-то внутри самой Алины: сила была ей подвластна с самого рождения.

Обнаруженная Дарклингом, его даром, предназначенным для усиления других; проклятым для него самого.

— Как её зовут?

Его голос такой же, как и семнадцать лет спустя. Останется таким же спустя и сотни, сотни сотен лет.

Ответа не различить, потому что в этих воспоминаниях нет голоса матери. В них ничего нет, кроме блюдца с нарезанной свеклой, чужих крепких плеч и теней. Живых теней, пляшущих зверьми на рыжем, золотом полотне стены, словно то дикари ведут свой обряд вокруг костра.

Святые, она считала себя безумной! Мал говорил, что она выдумщица, грезящая о том, что никак не могла увидеть.

— Алина, — вторит Дарклинг не различимому голосу, поднимает руку и наверняка касается щеки ребёнка.

Алина не решается подступить ближе, приподняться на мыски и заглянуть в свёрток через его плечо, чтобы наткнуться на пустоту, словно она сама — порождение скверны.

Свет разгорается ярче в детских ладошках, играет с тенями солнечными зайчиками, и красота, и ужас происходящего изламывает кости разбушевавшейся внутри непогодой. Лучи подсвечивают глаза Дарклинга — хромовой сталью, серостью морского штиля.

— Ты мой ключ, Алина, — добавляет он тише, и принять бы его, бессмертное чудовище с ликом прекрасного принца, за другого человека, что с таким трепетом покачивает на руках ребёнка. Брат, которым ему никогда не быть. Отец, какого бы Алина никому не пожелала.

— Я так долго тебя ждал.

Алина из настоящего, из плоти и крови, смотря на то, как он прижимается губами к чужому лбу — к её лбу — отшатывается в отторжении. Если бы могла, то споткнулась и об низкий столик, и опрокинула чернильницу, и книги, и испорченное перо — всё, чего не было в её воспоминаниях.

Она взмахивает рукой. Раз, второй, третий, изламывая картинку на мелкие куски, будто варвар нанося раны разрезами один за другим, пока не остаётся ничего, кроме безмолвной черноты.

Пока не гаснет последний луч света.

***

Их связь становится только крепче, прорастает под кожей, оплетает сосуды, мысли. Они притягиваются противоположностями, стыкуются острыми углами, вспарывая мясо до костей, чтобы сростись заново — в агонии, в лихорадке, сквозь абсцесс.