Однако опасения мои оказались напрасны. Гантауров к этому времени уже кое-что узнал обо мне и настроен был вполне мирно:

– Борода, ты, говорят, институт окончил? Сколько же тебе лет?

Я прищурился на него из ямы, которую откапывал, и сказал:

– Двадцать три года, возраст Иисуса Христа.

На лице у Горы отразилось умственное напряжение:

– Ты что-то попутал, Борода! Иисусу Христу было тридцать три года!

– Но, двадцать три ему тоже когда-то было…

– Гы-гы! Ну, ты приколист!.. А мне сколько дашь?

Я хотел ответить, что количество годов ему прокурор отмеряет, да не хотелось портить наметившееся потепление в отношениях.

– Двадцать два? – спросил.

–Девятнадцать! – Он расправил плечи.

– Выглядишь старше, – признал я. Гора расплылся в улыбке. Я украдкой глянул на Серегу. Тот разделил мою скрытую насмешку над пацаном, который гордится тем, что выглядит как мужчина. «Учебная часть – это детский сад для детей с большим прибором», – вспомнилась расхожая шутка.

С тех пор мы с Гантауровым как бы подружились. Теперь, когда Гора со товарищи вошел в класс, я вдруг вспомнил, что в ту ночь, когда я выходил за пределы части, именно Гора дежурил на КПП, и с ним еще какой-то худосочный горняк, забившийся в угол, точно больной воробей. Вероятно, когда в родном Донбассе его друганы выдавали на гора по вагону угля, он – лишь маленькую тележку…

– Я табачком угощу! – резко поднялся я с места, удивив всех готовностью быть ошакаленным, – Пойдем, покурим, Эдик!

Гантауров как будто догадался, в чем мой интерес, и в курилке заговорил первым:

– Прокурорские пытали, как Шляхов в шинок ходил, – сказал он мне. – Но ты, Борода, не боись, тебя не сдали. Женька Атаманов сказал, все будем на Шляхова вешать, тому уже по барабану.

– Да, да… – согласился я, вздохнув.

– Только они, кажется, с наших ответов сделали вывод, что брешем со Стручком, – продолжил Гора. Я догадался, что «Стручок» это тот «воробей». Стало ясно, отчего следователь взялся не за нас с Кисой, а за кладовщика. Поговорив с дежурными по КПП, он сделал вывод, что те чего-то темнят, стало быть, в шинок Шляхов и не ходил, быть может… Следуя такой логике, следак должен искать, кто же Шляхова у нас напоил, а сам при этом не попробовал? Что это за трезвенник? И где этот «тамада» взял метанол, если на складе учебки яд не числится? В посылке прислали? «Мама, пришли мне, пожалуйста, метилового спирта. Сержанта извести хочу. Плохой»?..

Шутки шутками, а на другой день следователь действительно стал выяснять, кто мог иметь зуб на сержанта Шляхова. Поискал бы лучше того, кто не мог? Тот же Киса из-за морзянки. Конечно, мелко это… Или Суслик, которого Шляхов тренировал выполнять подъем-отбой за сорок пять секунд после отбоя чуть ли не каждый вечер, а прыти у того все не прибавлялось. Шляхов же относился к тому, что у кого-то из его бойцов что-то не получается как к личному оскорблению. И потихоньку распускал руки. У Суслика «фанера» – грудная клетка – уже вся синяя сделалась от его «прозвонов»…

Когда разбирали-собирали «конструктор Калашникова» – любимую игрушку в «детском саду для детей с большим прибором» – Суслик под взглядом Шляхова боялся перепутать порядок установки деталей и от этого, конечно же, путал. Шляхов пока молчал, но видно было – готов взорваться. Бочков не выдержал, вырвал у Суслика из рук деталь, воскликнув: «Да не эту! Вот эту надо сначала!» – и посмотрел на Шляхова, ожидая одобрения. Одобрение он получил от меня:

– Смотри-ка, у сержанта заместитель подрастает, – сказал я Сереге. Бочков зыркнул на меня глазами. Хуже то, что и Шляхов услышал.

– Это кто такой умный?

Повисла тишина. В традициях у сержантов было добиваться ответа.

–А ну, строиться!

Мы встали в шеренгу.

– Я спрашиваю, кто сказал?

– Я не хотел вас обидеть, товарищ сержант, – достаточно громко, спокойно проговорил я.

– Фамилия?

– Рядовой Смелков.

– Выйти из строя!

– Есть! – Я сделал два шага вперед, развернулся лицом к шеренге. Шляхов ел меня глазами.

– Придурок! Ты не хотел меня обидеть? Смотри, чтобы я тебя не обидел!

–Так точно!

– Что «так точно»?

– Я буду смотреть, чтобы вы меня не обидели, – пообещал я. За спиной у Шляхова послышалось хихиканье. Он схватил меня рукой за грудки:

–Ты чего, поприкалываться решил?!

Я взял его руку своей за запястье и предложил, не повышая голоса:

– Товарищ сержант, давайте не будем выходить за рамки уставных отношений?

Шляхов, кажется, готов был лопнуть от злости, но бить меня поостерегся. Вдруг стукану потом? Или, того хуже, дам сдачи при всем взводе? Прошипел:

– Встать в строй! – сбросив мою руку.

С тех пор мы были враги, Шляхов искал повода затюкать меня по уставу, но выходило слабо: спортивная подготовка у меня была не самая плохая, на плацу я не путал команды: «правое плечо вперед, шагом марш» и «левое плечо вперед, шагом марш», и морзянку, в отличие от Кисина, слышал хорошо. Никому не докажешь теперь, – размышлял я, – что той ночью мы практически помирились, Шляхов даже выпить предложил. Слава богу, что я этого не сделал! Когда следователь станет выяснять, с кем Шляхов был в контрах, он неизбежно доберется до меня, – думалось. – А когда узнает, что это я ходил в шинок, не зародится ли у него подозрение, что я же и отравил сержанта? И ведь отравил его-таки действительно я, принесенной собственноручно бодягой! Так, может, я и заказал ее Почтальонкам специально для Шляхова? А после их убрал? Ха-ха-ха!

Правда, казалось, следователь пока не знает про отравленных Почтальонок. Это понятно, ведь там работают гражданские менты, а у нас – военная прокуратура. Когда они еще обменяются информацией между собой? Я пока знал больше, чем компетентные органы – парадокс! Только делиться знанием почему-то не было желания, – поймал себя на мысли. И Рома куда-то пропал! Хоть бы с ним посоветоваться!..

Отсидев следующим утром в классе первое занятие, вышли, как обычно, подымить в курилке. Серега обратил внимание на странную суету перед штабом. Проверка, что ли какая нагрянула?

– За наши турники я теперь спокоен, – сказал ему. Мимо казармы прошествовал сам командир части полковник Картузов со свитой. По правую руку от него шел замполит, по левую – наш старлей Волосов.

– Смир-р-рно!!! – заорал Рубликов, но чины, явно чем-то взволнованные, почти не обратили внимания на нас, вытянувшихся в струнку.

– Вольно, – автоматически ответил начальник учебки, едва взглянув на сержанта.

– Вольно! – повторил команду Рубликов.

На некотором отдалении за свитой семенил фельдшер Климов, и Рубликов окликнул его. Климов притормозил, они с Рубликовым обменялись фразами, после чего фельдшер пошел за всеми к штабу, а Рубликов вернулся к нам с изменившимся, как у той графини, что бежала к пруду, лицом.

– Ни хрена себе! – изрек он. – Капитан-медик покончил с собой. Застрелился!

– Что-о? – показалось, будто меня ударило током. Разряд пошел от груди по всему телу. – Как?!!

Весь день мы занимались в классе, наверстывая упущенное, – первые недели в учебке, в основном, работали. Рубликов пищал свои точки-тире, а мы пели: «Э-ле-роо-ни-ки… Баа-ки-те-кут…» Какие у них баки текут, и что за «элероники»? – мы, вроде бы, в учебке связи, а не в летной школе. Видимо, считалось, чем нелепее напев, тем лучше запоминается.

Казалось, что голова моя пуста и набита ватой. Никаких мыслей не было. Никто не мог понять, что же случилось где-то там, за пределами части, с военным врачом капитаном Горящевым? Подробности о его гибели просачивались помаленьку в течение дня. Нашли Рому за железнодорожной насыпью. Застрелился он из самодельного малокалиберного револьвера. В его квартире обнаружили дневник, где он писал о своей возвышенной любви к некой медсестре из гарнизонного госпиталя.

В душе нарастала… обида на Рому. Как же он мог застрелиться, не посоветовавшись со мной? А еще друг называется!