- Нет,- Теодорина подняла стекло, откинулась в угол и не могла сдержать тяжелого вздоха.

- Полно! Полно! - утешал ее свекор, довольный, что может показать свое мужество перед этой амазонкой, павшей наконец духом. - Он вернется. Мы должны в это верить. Он очень храбрый, проворный и прекрасно владеет оружием.

- Да, да. И ведь он выполняет свой долг. Я нисколько не ропщу. Признаюсь вам, батюшка, мне очень больно бросать дом. Мы прожили в нем десять лет, я привыкла, привязалась к нему. Я знаю, вы купили его для нас. Боже мой, в каком состоянии мы его найдем, когда вернемся!..

Буссардель сказал несколько успокаивающих фраз. Теодорина ничего не ответила, и вдруг Буссардель воскликнул:

- А ваши драгоценности? Мы их оставили! И золотые вещи Фердинанда!

- Я все взяла.

- Где же они?

- Спрятала под юбками. Приехали в "Террасу". Разбудили фермера, велели ему отпереть дом. Там оказалось мало тюфяков. Послали попросить и деревню.

- Только смотрите не пугайте людей, не говорите им, что парижане бегут из города, - наставлял Буссардель. - Скажите, что вокруг нашего дома идет мятеж.

Тюфяки постелили на полу в единственной комнате второго этажа. Всех семерых детей уложили рядышком, покрыли одеялами, и тетя Лилина сказала племянникам, что они лежат как Мальчик-с-Пальчик и его братья в Замке Людоеда. Знают они сказку о Мальчике-с-Пальчике? Хотя дети двадцать раз слышали эту сказку от своих нянюшек, тетя Лилина собралась было угостить ею своих племянников, пересыпая сказку религиозными наставлениями, но Лора дружески заметила ей, что самые младшие уже уснули. Спал и даже похрапывал толстый увалень Викторен, которому шел восьмой год.

Пока в нижнем этаже устраивали ночлег для взрослых, употребив на это оставшиеся постельные принадлежности, Теодорина со свекром вышла на террасу. Встав у балюстрады, они долго смотрели на Париж. Густой мрак пронизывали неровно разбросанные огоньки уличных фонарей. Кое-где яркий свет выхватывал из темноты кусок стены или фасад дома. Но по нестихавшему шуму чувствовалось, что там, вдалеке, разъяренный город. То и дело раздавалась ружейная пальба, однако невозможно было угадать, где идет перестрелка. Под черным беззвездным небом как будто разливались гулкие аккорды мощного органа, игравшего однообразный, смутно доносившийся хорал, в который вливались человеческие крики, вопли, стоны, жалобы,- он составлял звуковой фон, оттеняя короткие ноты ружейных залпов. Старик и молодая женщина молча слушали и смотрели.

И на этот раз тоже Теодорина увела в комнаты старика свекра. В домике он грузно повалился на матрац, и пружины жалобно заскрипели под его тяжестью. Сев у его изголовья, невестка заметила при свете одинокой свечи, что у него мокрые от слез щеки и он шевелит губами. Она прислушалась и различила, что он шепчет, покачивая головой: "Париж! Париж!"

Лишь только рассвело, они оба вернулись на наблюдательный пост. Лоре, которая была очень разумной матерью, поручили всех семерых детей, дав ей в помощь обеих нянь. Жозефа заявила, что она прекрасно справится одна в кухне, в которой, по правде говоря, была довольно скверная печка. Печка эта помещалась в общей комнате, но изобретательная Жозефа, затопив ее, пристроила перед огнем вертел и живо ощипала двух куриц, которых рано утром велела зарезать. При отъезде она не забыла втащить в карету свои корзины с провизией, и теперь уж никто не смеялся над ее предусмотрительностью.

Лишний раз подтвердилось, что от тети Лилины ничего толкового ждать не приходится. Недолго думая, она решила вести занятия с детьми, тогда как от внезапных перемен и пережитых страхов они совершенно неспособны были сосредоточить внимание на арифметике и письме. Пришлось ей скрепя сердце отказаться от своей затеи. Потом она пешком отправилась в деревню посмотреть, есть ли там церковь или часовня, где она могла бы помолиться всласть. Она намеревалась также побеседовать с местными сельскими жителями, дабы успокоить их, хотя они и без нее, по-видимому, пребывали в полном спокойствии. Ее не стали отговаривать - пусть идет, она была лишь обузой в этих условиях, когда каждый должен был приноровиться к непривычной обстановке. Эта старая дева, считавшая своим призванием на земле самоотверженное служение ближним, проявляла полную неспособность позаботиться о ком-нибудь, помочь, сделать что-нибудь полезное своими руками, найти себе применение. Она любила навещать больных бедняков, но лишь для того, чтобы читать им проповеди на дому, однако она не умела поставить горчичник, сделать клизму; от неприятных запахов она падала в обморок. Все ее добрые чувства существовали только на словах; больше всего она оказывалась на своем месте, когда председательствовала на заседаниях комитета благотворительного общества и делала в кружке дам-патронесс доклады, бросала замечания, читала нотации.

За завтраком Теодорина терпеливо предоставила ей рассказывать о том, что она обнаружила в деревне Монсо. Буссардель, как это часто бывало, не слушал дочь. Он думал о своем, обводя взглядом сидевших за столом. Здесь были только женщины (дети позавтракали раньше), на стол подавала тоже женщина. Он был единственным мужчиной в этом женском ареопаге. Почему это обстоятельство вызывало у него какие-то странные, но упорные воспоминания он словно уже испытывал когда-то подобные чувства! А тут еще на пороге кухни выросла фигура Жозефы, желавшей посмотреть, как проходит завтрак, и ее появлением Буссардель был окончательно потрясен.

Когда кончали завтракать, послышался стук колес и голос кучера, требовавшего, чтобы ему открыли ворота, сотрапезники вскочили. Бросив на стол салфетки, все вышли. Оказалось, приехал господин Альбаре. У этого престарелого финансиста, бездетного вдовца, удалившегося от дел, единственным близким человеком на свете был Буссардель.

- В такие вот минуты привязанность и подает свой голос,- сказал он, обнимая друга.- Без вас время тянулось для меня бесконечно долго. Ваш швейцар сообщил мне, где вы находитесь... Прежде всего скажите, есть вести от наших мальчиков?

- Никаких.

- Боже мой! - воскликнул Альбаре.