Эдвардс удивленно смотрит на нее и трет полотенцем пивной бокал. Падди вопросительно поднимает бровь. Эдвардс нервно улыбается и отводит взгляд.

— Не хмурься, пожалуйста, — говорит Питер мягко, ласково. — Не надо, девочка.

Простые слова успокаивают сильнее, чем его заверения о наступившей ремиссии. Ага. Будто бы никто не заметил, как изменился доктор Пит.

Падди растягивает губы в откровенно жалкой улыбке, поднимается вслед за ним и гонит из головы навязчивую мысль, что это, возможно, одна из последних вечерних посиделок. Для Падди превыше всего факты, и то, что она видит, не может ни обрадовать, ни обнадежить.

Питер помогает ей надеть плащ. Знакомая фигура — Терри? — в коричневой кожаной куртке поспешно покидает помещение. И огонек догорающей веры гаснет в сердце под звук дверного колокольчика.

***

Падди никогда не любила тишину. Тишина пугает. Потому плеер — ее защита от внешнего мира — всегда с ней, куда бы она ни шла, что бы ни делала. Шум проходящих мимо людей, проезжающих по дороге машин, шелест деревьев в парковой зоне — все это часть живого, дышащего, спешащего, создающего и поглощающего мира. И иногда Падди кажется, что в аду, в том самом, в который всенепременно попадут — по словам мамы — такие, как она, и прочие прожигатели дарованной милости, будет тихо.

(Холодно, тихо и темно.)

Она вздрагивает и вцепляется в рукав пальто Питера.

На ее памяти лишь однажды тишина стлалась ковром, словно туман обнимала кадки с цветами и тусклые лампы. Непонятные запахи витали вокруг, но тот, который удалось идентифицировать, мышиный, сильнее всего бил в нос.

Было холодно, тихо и темно.

Питер, тот еще любитель иронии, говорил, что раньше окна его палаты выходили на кладбище. На что они выходили там — Падди так и не узнала, жалюзи кто-то опустил до самого подоконника. Стул был неудобным, как и присутствие Терри, с которым пару минут-часов-дней назад — за последнее время Падди устала вести подсчет, — она вновь поругалась. Терри, который не хотел приходить, но боялся оставить ее одну. Терри… Который по непонятной причине стал ей противен.

«Что же ты молчала? Я бы вас благословил».

«Да от тебя я не дождусь ничего, кроме упреков».

«Я тебе не врач, я не мог знать наверняка».

«Раз я тебе не нужен, то зачем ты продолжаешь возвращаться?»

Если на первые три реплики Падди могла подобрать довольно убедительные и едкие ответы, то с четвертым пунктом была проблема. Она сама не знала, почему не ушла.

Хотя уходить-то ей не было куда. Сестрица не удержала язык за зубами насчет ее отношений с Терри, и чтением бессмысленных молитв якобы вину перед мамой искупить не представляется возможным.

Вокруг все рушилось, как карточный домик от порыва ветра; ее крохотный замок рассыпался. Презрение семьи оказалось сильнее любви. Падди впервые, будто слова матери наконец возымели эффект, смиренно принимала выпавшие на ее долю испытания, позабыла о жизненно важной гордости и вспомнила о кротости.

«Кротость» — скорее, как правильно заметил Питер, трусость, — семейная черта Миэнов. Как и бессмысленная отвага, жертвенность и наследственный идиотизм. О последнем Падди себе ежедневно напоминала, когда садилась за стол, который Девлин по просьбе Пита отдал ей.

«Как жаль, что я не увижу твоего восхождения», — говорил Питер с улыбкой еще до финала истории с погибшим ребенком, и снова заставлял Падди поверить, что цель реальна, что достичь всего удастся и хоть кто-то в этом чертовом мире за нее по-настоящему рад.

Она сбросила с плеча ладонь Терри, глубоко вдохнула и зашла в комнату после врача.

— Как жаль, что я однажды проснусь посреди ночи и пойму, что мне даже не удалось с тобой попрощаться, — Падди расправила складки на простыне, которой укрыли бледного Питера до самого подбородка.

(А Библии рядом с ним не было.)

Лазейки в священном писании нет. Питер это знал. Не зря же был — «Есть и останется, черт побери», поправила себя Падди, — доктором богословия.

Лазейка в жажде жизни. По крайней мере, ей очень хотелось в это верить. Дело за малым: осталось пробудить эту жажду.

Тогда тихий смех Питера и стучащее в ушах сердце скрыл звук жалобно скрипнувших петель.

А сейчас Питер молча помогает ей открыть дверь — второй комплект ключей хозяйка квартиры почему-то до сих пор так и не принесла, несмотря на все просьбы Падди. Питер быстро переодевается, заваривает крепкий ароматный чай и оставляет на ее рабочем столе фиолетовую чашку с лягушками.

«Вечность», как он называет время вынужденного безделья, приятно коротать с печатным изданием в руках. Вина снова пробуждается ото сна и впивается когтями в межреберье; будь на ее месте кто-либо другой, Питер вряд ли бы отказался от своей должности — выбирая между собой и Падди, он снова пошел ей на уступки. Питер со смешком берет верхнюю книгу, одну из тех, которые Падди удалось унести из дома прежде, чем мать под кроткое согласие отца выставила ее вещи за порог, и скрывается в своей комнате.

Она улыбается и достает из сумки блокнот. Мелкие буквы вразнобой скачут по линованным листам, отчего уже через несколько минут болят глаза. Падди отпивает чай из чашки и от души проклинает свой корявый почерк.

«Не замарать рук», «смена руководства», «по словам достоверного источника, из-за проблем в личной жизни г-ну (в заметке было отнюдь не господин) МакХонесси придется покинуть пост». Формулировка ни к черту, но нельзя же без наличия более чем слов утверждать, что всеми уважаемый судья изменяет супруге с юной секретаршей, ради просьб которой и меняет приговоры. Падди злится, хрустит костяшками. Как пить дать, ночное дежурство. МакВи будет счастлив.

Она хмурится и глядит на часы. Для сна осталось каких-то жалких сто восемьдесят минут.

(А разве было больше за последнюю неделю?)

И Питер не спрашивает, зачем Падди приходит каждую ночь; не спросил ни в первую, ни теперь. Просто кладет на пол книгу, очки и щелкает выключателем торшера. Каждый раз Питер шумно выдыхает, когда ее рука касается его груди, каждый раз он вздрагивает, когда Падди опускает голову на его грудь. И каждый раз Падди чувствует, как внутри что-то обрывается, что так — неправильно, что все это просто длинный дурной сон, и когда она откроет глаза, то снова окажется на пороге редакции. Только в этот раз Падди прольет кофе не на доброжелательно улыбнувшегося Питера МакИлтчи, а на Мюррея Девлина, который без лишних раздумий или сожалений наконец отправит ее домой.

(Больше нет, больше она не позволит себя обмануть.)

И если… Если Питер дотянет до утра, то… Главное — продержаться ночь, выиграть еще один день. Главное здесь не глагол, что отражает имя крохотной, микроскопической отсрочки от смерти, а еще двадцать четыре часа.

Еще двадцать четыре часа, за которые она себя заново возненавидит.

Холодная рука опускается на предплечье, круговым движением пробегается у запястной косточки. И Падди наконец закрывает глаза.

***

Будильник разрезает тишину противным скрипучим звуком, похожим на звон пейджера Терри. Футболка прилипла к спине, и Падди даже отчасти рада, что звон вытащил ее из сна. Слева кровать холодна, одеяло идеально ровное, будто никто здесь ночью и не спал.

Падди облизывает губы и пытается собрать воедино обрывки странного видения, из-за которого тягучий и липкий страх заполнил ее тело. Она старается вспомнить, это ей кажется очень важным, важнее всего на свете, но мысли, словно испуганные птицы, разлетаются в стороны и жмутся по укромным уголкам.

«Время не ждет», — напоминает себе Падди, потирает виски и поднимается.

Питер никогда не остается до рассвета. Она не раз спрашивала, как у него получается так тихо исчезать поутру.

— Ты и сама прекрасно знаешь, — снова ответил Пит и посмотрел на нее своими невозможными глазами.

Ей хотелось тогда возразить, что это, черт возьми, не ответ, но он выглядел слишком больным для дальнейших препирательств.

(А сейчас она «знает»?)