— И что это вдруг на нас нашло? А был ли рыцарь? — спросила их предводительница.

— Сами же говорили — мистика… — начала было русоволосая, но, увидав взгляд главной, поперхнулась и смолкла.

В замковых окнах мелькнул тонкий серебристый силуэт. В Тех Самых Окнах. Дамы вздрогнули и как-то лихорадочно, схватились за брошенное рукоделие. Нерасторопному, не слишком внимательному глазу могло даже показаться (чур, меня, чур!) — куски пряжи, салфетки и кружевные воротники совершенно неведомым образом — не иначе, как чудом! — сами собой прыгнули им руки.

Тень мелькнула снова. Потом еще раз. И еще. Встревоженные дамы дружно потупились и, натянув постные мины, взялись за работу. Старательней, как можно старательней, гоня от себя мысли — «Прочь, прочь, прочь! Кыш-кыш-кышш! Пш-шли вон!» — о веселом, приятном и любовном.

Казалось бы, принимать сны за явь и верить ночным морокам — женская слабость. Истинно, исключительно женская. Не самая худшая и оттого простительная. Как бы не так! Придворным кавалерам тоже снились оч-чень странные сны. Цветные, яркие и длинные-предлинные, ну такие длинные — просто роман! Впору садиться, хватать перо да — побыстрей! поживей! — записывать увиденное. Писать, писать и еще раз писать — пока оно не слилось с утренней дымкой, не растаяло при первых солнечных лучах, не затерялось среди дневных забот. Да и просто-напросто — не улетучилось из памяти.

А привиделся им маленький отважный рыцарь на роскошном скакуне — угольно-черном, цвета зависти, которую он (несомненно) вызывал. И бесконечные, вьющиеся в разные стороны дороги (не дороги, а прямо-таки мудреное дамское рукоделие). И невероятные, уму непостижимые существа: не божьи твари (привычные и непривычные), а просто… ну, черт (или все-таки бог?) знает что такое. Ни в сказке сказать, ни пером описать! И непревзойденные по красоте (каждый из рыцарей мог бы присягнуть в этом — хотя ни один их в глаза-то не видел) улицы Дальниберга. Того самого Дальниберга — города-загадки, города-мечты, города-призрака — откуда была родом прекрасная Имбергильда. Да-да-да. Та самая!

Свободна и независима от снов была лишь госпожа графиня. Пожалуй, ее одну в целом графстве не мучили ночные кошмары, не одолевали ночные мороки, не смущали дикие соблазны. Ночь никогда (ни-ког-да!) и не пыталась нашептать ее душе нечто жуткое либо непристойное. Даже обычные-разобычные туманные видения — неясные по смыслу, по очертаниям. Даже их.

Колдуны Ее Светлости постарались на славу — ох, не зря ели они свой хлеб (исключительно, пшеничный, с маком и кунжутом, щедро смазанный свежайшим маслом), не зря носили драгоценные одежды (расшитые золотом бархат и атлас, меха, самоцветы — любо-дорого глянуть), не зря драли нос перед другими-прочими-остальными собратьями. Не зря, ох, не зря! Ибо покой их госпожи не нарушало ничто. Ничто и никто!

При этом не стоит думать, что, сомкнув глаза, Прекрасная Марта уподоблялась бревну. Упаси Вас бог даже подумать об этом! Ее Светлости — неизменно и неизбежно — снился один и тот же сон. Слаще меда сладчайшего, почетнее короны королей, важнее и значительней государственной тайны и ценнее Священного Писания — сон, прекрасней которого не было (и не могло быть!) ничего на свете — ни на этом, и ни на том. Марте снилась… она сама.

— Интерешно ведь, шем там вше коншилошь? — задумчиво спросила главная фрейлина, пытаясь откуситьнитку. Она вновь тыркала иголкой в туго (не ровен час, треснет) натянутую ткань. Цветок, который она с прилежанием, но (увы!) без особого успеха пыталась вышить, мог озадачить своим видом неподготовленного зрителя. А то еще и, чего доброго, напугать. — Матушка говаривала: «Не роман, а нечто изумительное! Ну, просто божественное!» А из вас его кто нибудь до конца дочитал? — поинтересовалась она.

Дамы смущенно потупились. Послышалось хихиканье, шушуканье, тихие вздохи. Прогуливающиеся по двору жирные белые голуби (в недалеком прошлом — явно разленившиеся и потому разжалованные и отправленные на землю ангелы) с интересом наблюдали за красавицами.

— Н-ну-у… э-ээ… пока нет, — старательно отводя глаза и ковыряя носком сафьяновой туфли белый песок, сказала русоволосая.

— Ну, я не зна-а-аю… — старательно отводя взгляд, произнесла другая.

— А мне главный герой не по душе, — почему-то шепотом пожаловалась та, что сидела напротив. — Ужасно противный какой-то! Бедная, бедная Имбергильда! — Девушка вытащила из складок платья кусок розовогобатиста, весь в бабочках и розочках, и, комкая его, захлюпала носом. — Бедняжка… полюбить такого ур-рода! Хотя…хотя, конечно, он красавец. Писаный красавец, — зачем-то извиняющимся голосом, помявшись, сказала девушка. — Но все равно — Ур-р-р-о-д! Аааааааа! — в полный голос зарыдала она.

— Надо же! — восхитилась главная. — Прочитала! И когда только успела, и как только сил хватило!

— Говорят, там более двух с половиной тысяч глав, — подала голос юная Клотильда.

— А я о чем?!

— Да уж, его пока прочитаешь — и жизнь пройдет, — поддакнула сидевшая с краю, на отшибе от других, девица.

Творение великого сира Ромуальда нисколечки ее не волновало, по той простой причине, что читать роман она вовсе не собиралась. Ну зачем, скажите на милость, тратить время на подобную чушь, когда можно пожевать чего-нибудь вкусненького? На протяжении всей кутерьмы она спокойно поглощала пирожные, одно за другим. И какие пирожные, ах-х! Совзбитым кремом, шоколадное, с клубникой и еще вот с вишней, благоухающие ванилью и корицей — вкуснотища! Поглощала и никак не могла взять в толк: из-за чего ее подруги будто ополоумели? Из-за какого-такого рыцаря? Еще зачем-то какой-то роман приплели.

— Ах, это так романтично! увлекательно! Так…так волнительно! Оторваться невозможно! — на одном дыхании выпалила зеленоглазка.

— Дочитать — тоже! — отрезала любительница земных наслаждений, беря из плетеной корзиночки и отправляя в рот трубочку с цукатами. «Какая любовь, какие приключения?! Когда есть изумительные, восхитительные, бес-по-до-обные сладости! — подумала она, стоило нежнейшему крему коснуться ее языка. — Упоение и восторг! Клянусь всеми святыми небесными, ни один мужчина на свете не способен подарить Даме такое блаженство!»

— Велено дочитать — значит, дочитаем! — отрезала главная. — Ну, давай! — кивнула она зеленоглазке. И та, с усилием открыв тяжеленный том, начала:

«Поединок в честь нечаянно погибшей леди Анельды должен был вот-вот начаться. И огороженный витыми шнурами (на этот раз — черными с золотом) загон для простолюдинов, и скамьи для горожан, пришедших посмотреть на Божий Суд целыми семействами, и места для рыцарей победней и попроще — все они были переполнены. Оказалось, что узреть необычный поединок притащились даже старейшие из старейших (а, вернее, — древнейшие из древнейших). Не оставили его вниманием и монахи: мессир аббат прислал шестерых братьев проследить за точным и неукоснительным) соблюдением правил. И сейчас братия переминалась с ноги на ногу в опасной близости от турнирного поля. Хмурые, насупленые лица. Стиснутые на объемистых животах крепкие, обветренные, сбитые в многочисленных драках, ручищи. Лучи полуденного солнца играли на круглых, будто смазанных жиром, лысых головах братьев и непомерно больших железных крестах, отягощавших грудь каждого и, очевидно, служившие не только (и не столько!) для молитвы, сколько для активной проповеди и последущей самообороны. Судя по тяжести и многочисленным царапинам, что покрывали до блеска отполированную металлическую поверхность, братия частенько пускала их в ход.

Постные выражения лиц под замысловатыми, вычурными прическами (в народе получивших название «балдахинов» и «набалдашников») могли показаться странными неосведомленному человеку. Вместо привычного для поединков радостного оживления, здесь царило прямо-таки гробовое молчание. (Последний раз придворные вели себя так на похоронах очередной королевской фаворитки.) Правда, то здесь, то там раздавались смешки, слышалось тихое шушуканье, а кое-кто даже присвистывал. Время от времени. Но они быстрозатихали под косыми, неодобрительными взглядами соседей.