— Что-оо?! — хором выдохнули фрейлины.

— Ах, и тут появляется Он. Красавчик! Такой учтивый, скромный, обходительный. Только вот больно уж нерешительный. Краснеет, будто девица. А говори-ит — ох, заслушаешься! Лучше, чем наш местный батюшка, ах-хх… И-и… вот странность… — замялась девушка. — Я высокая и крепкая — он маленький да хлипенький, но…

— Что «но»? Что «но»?! Давай рассказывай! Ну, говори, говори же скорей! — наперебой загалдели ее подруги. Двенадцать пар глаз — карих, голубых, серых и зеленых — вспыхнули в предвкушении подробностей.

Она покраснела и потупилась.

— Ах, нет! Ах, это стыдно! Ах, ну я смущаюсь! — из последних сил отпиралась Клотильда, опустив глаза и теребя расшитый фальшивыми рубинами подол платья.

— Ломаться будешь перед сеньорами. Или перед будущим супругом, — нахмурилась главная фрейлина. — Здесь все свои. А ну, рассказывай, пока мы дружно не умерли от любопытства! Вот ляжет смерть наша камнем на твою совесть — пудовым камнем, валуном придорожным — сразу одумаешься, да поздно будет! Нн-уу?!

— Ах, может, не надо? Ох, но я ж девица! — привела она последний, как ей казалось, существенный довод.

— А тебя никто и не собирается девственности лишать. Не убудет тебя, ежели нам все расскажешь, — заметила главная. — Да по-порядку.

Остальные, желая в очередной раз подольститься к той, от кого частично зависело их благополучие, зашумели, загалдели, и, с легким повизгиваньем, затопали ногами. Голуби — и те приковыляли на своих толстеньких коротеньких лапках. Да, да. Именно так. Послушать.

И юная красавица — не то устыдившись, не то убоявшись, не то устыдившись и убоявшись одновременно — наконец-таки, продолжила рассказ.

— …А потом схватила я его, вытряхнула из тряпок и… ах! ох! о-о-хх… швырнула на кровать…

Она закрыла лицо руками.

— И? И что? Что дальше?!

— Что и полагается, — не отнимая рук и не поднимая глаз, прошептала девушка, — целовала-миловала, чуть (ох-х!)… чуть не съела! Он такой… та-а-ако-ой! Ах, как только мое сердце не разорвалось!

— Да какой же?! — с досадой воскликнула самая непонятливая. Ее простоватое лицо не смогли облагородить ни модная помада («Кровь из сердца ангела»), ни спускавшиеся на круглый лоб и толстые щеки жемчужные висюльки, ни вычурная прическа с лихо сдвинутой набекрень беличьей шапочкой. — Да какой же он растакой? — повторила она, озираясь на остальных, прячущих усмешки. — Объясни-ка, не морочь голову.

— Вот приснится он тебе — сама поймешь! — разозлилась юная сновидица. Очевидно от смущения, в девушке проснулось ехидство, и она нарочито тоненьким (оса? муха? комар?) голоском добавила: — Если, вообще, приснится. Вряд ли ты в его вкусе. Он-то ведь красавчик, а ты — индюшка жирнозадая! Еще и дура впридачу, ффу!

— Сама дура! Деревенщина!

— Может быть, — с легкостью согласилась ее обидчица. — Ну и что? Зато я вот — красавица, и приснился он мне, а не тебе!

Она усмехнулась и щелкнула не ожидавшую ничего подобного толстушку по носу.

— Ах, ты-иии!!!

— Разнимите же их! Ну, пожалуйста! — послышались умоляющие голоса.

— Зачем? — Удивление главной фрейлины казалось искренним и неподдельным. — Пусть подерутся всласть. И они душеньку отведут, и мы полюбуемся. Все какое-то развлечение, не это чер-ртово рукоделие… только все пальцы себе исколола! — Ее голос сорвался на свистящий шепот: — Пропади оно пропадом! Гори оно в аду! Ох, прости, святой Януарий! Прости, прости!

— Ну, хватит, что ли! — наконец, скомандовала она. — Хватит, я сказала! Обе хороши! А вдруг он, этот ваш красавчик, и еще кому приснился? Он ведь никому из вас, идиоток и дур, не обещался. А, значит, и сниться волен кому угодно! Ясно вам? Ясно или нет?!

Она оказалась права. В самом деле, рыцарь приснился не одной, а почти всем. Да, как это ни странно. И дамы, с неслыханной доселе щедростью, стали делиться впечатлениями. Постороннему человеку могло показаться, что прелестные особы — все до одной — находятся под действием чар — и чар особой важности и сложности. Чем иным можно было объяснить их дрожь, их трепет, их не в меру разгоряченные лица и лихорадочно блестящие глаза? Чары, разумеется, чары! «Возьми сердце жабы, свари его в полночь с пшеничной мукой, да посыпь перцем и мелкой солью. Добавь к сему горстку толченых мухоморов, змеиные язычки да полфунта отборной сметаны. Отборной — стало быть, жирной да густой, экономия здесь ни к чему. Вари да помешивай, вари да помешивай. Вари, как следует! Старайся! А перед самым концом, как закипит да вспучится, да начнет издавать непотребные звуки, оскорбляющие женскую стыдливость, — влей полкубка вина. Влей да не перепутай: красное — для мужчины, белое — для женщины. А ежели перепутаешь, великая беда от того произойти может. Какая — лучше тебе о том и не помышлять.» Но ведь последний раз они пили вино на свадебном пиру… Так неужели… неужели? Ох, нет! Быть того не может! И, главное, главное, заче-е-еэм?!

— Такой хорошенький, просто лапочка! — со слезами умиления поведала черноволосая. — А, главное, скромняжечка! Повздыхал, потоптался где-то на обочине моего сна — и растаял. Очень, очень деликатный молодой человек!

— А мне он позволил расплести-расчесать гриву своего коня, — загрустила русоволосая. — Густую, кудрявую, шелковистую… Эх, мне б такую — все вокруг обзавидовадовались бы. Ой, что это я! — оглянувшись на подруг, она быстро зажала рот ладошкой.

— И все-оо? — Блеклая, полупрозрачная, изможденная стремлением к совершенству, блондиночка всплеснула ручками. Алый шелковый шарф, предназначавшийся жениху — ажурный, изысканный и уже почти готовый — свалился вниз, к ее ногам, и девушка безжалостно на него наступила. — И только-то?!

— Ага. И только-то.

— Ах, котик, прелесть, очаровашка! — наперебой загалдели дамы.

— Он та-а-ак на меня посмотрел…Ооо!

— И на меня, на меня тоже! — эхом откликнулись еще две.

— Нет, на меня! — стукнула кулаком третья, и спавшая у нее на коленях черная кошка вскочила и зашипела. — На меня! Он смотрел на меня, ясно вам, курицы?!

— Сроду таких не жаловала, даже терпеть не могла, — не обращая на нее внимания, разоткровенничалась рыжекудрая. — А теперь вот — хочу и со всеми потрохами!

— А как же сеньор Игнасио? Твой жених, твой «медведь»? — недоумевали остальные.

— Пусть проваливает! — тряхнув огненной гривой, отрезала девушка. — Куда пожелает: в гости к богу, королю или чертовой бабушке… А то и вовсе — в крестовый поход! Мне теперь — все равно!

— Ах, и мне то-о-оже-е… — как в полусне, проговорила молчавшая до сих пор зеленоглазка. — И мне то-о-оже-е…

— И мне!

— И мне!

— И мне-е-еэ!

— Не-е-е-еэт! Мне! Мне! Мне! А кто не верит, щас как дам по голове!

— А я тебе глаз выколю! Или оба! Хуже не станешь!

— Нет, это я тебе!

— Дрянь, дрянь, дрянь!

— Кривоножка!

— Лупоглазка!

— Жирнозадая дура!

— Сама идиотка! Скелетина!

— А ты — уродка, уродка, уродка!

— А у тебя на заднице чирьи! Да-да-да! Все это знают! Что, съела?!

— А ты, а ты, а ты-ы-иии… — И, за не имением веских аргуметов, она вцепилась в волосы своей подруги.

— Ааааааааааааа!!!

Как сказал поэт, «голубки нежные, вы обратились в змей». Малоприятная метаморфоза. А, учитывая, сколько острых — колющих и режущих — предметов находилось в руках у «кротких и прелестных»… Тут бы и дюжему рыцарю не поздоровилось! Однако рыцари — обладающие не только удивительной, несказанной храбростью, но и мало-мальским умом — в женские дрязги и распри стараются не влезать. Как правило. Ей-богу, легче сражаться с погаными колдунами и проклятыми язычниками! Ей же ей! Там ведь все честно, попросту и без подвоха. Враг — значит, враг; друг — значит, друг.

— Ох, но ведь это же сон! Всего лишь сон и только! — с недоумением воскликнула главная фрейлина.

Дамы, как по команде, вздрогнули и переглянулись. Их словно окатило ледяной водой.