Она уж, бедная, осипла. Завела привычку мусором швыряться: авось, думает, не выдержит надоеда. Уйдет. Ага! Ка-ак же! Еще чего! Старая уже, а наивная. Замучили вы ее, затра… Ох, прости, сын мой! Едва не сорвалось! — вовремя спохватился монах. — В общем, никакого житья.

А тем временем, над импровизированным столом невесть откуда воровато возникла изящная чешуйчатая лапка. Местами ее покрывал толстый слой пуха, грязновато-желтого, как у цыпленка-переростка. Она пошевелила синими коготками и ненадолго застыла, будто раздумывая. Затем ухватила здоровенный кусище с тарелки Эгберта и, с довольным хихиканьем, уволокла в темноту.

Перед тем, как покинуть световой круг, существо взглянуло на рыцаря, подмигнуло ему и показало длинный язык несимпатичного ядовито-зеленого цвета, весь в пупырышках и розовых пятнах.

Старик осуждающе покачал головой. Взгляд его был прикован к развилке между двумя вязами, откуда доносилось громкое (и очень довольное!) урчание и чавканье.

— Эти уж мне драконята! Сплошное хулиганье! Шпана! Пока вырастут — кишки твои на лапу намотают. Ну-ка, сын мой, пригнись. Еще запачкаю тебя ненароком. А ряса-то новая, почти ненадеванная.

Отец Губерт прищурился, вглядываясь в темноту, затем — что-то просвистел и лихо зашвырнул в темноту еще парочку ломтей покрупнее. Ответом были радостный визг, писк и верещанье. Чавканье стало громче. Девушки с интересом прислушивались к этим звукам.

А монах еще несколько раз бросал куски отменно прожаренного ароматного мяса в том же направлении. До трех пор, пока Мелинда не подскочила к нему и не схватила старика за руку.

— Дед, пре-екрати сей-час же! — отчеканила она. — Забыл, что ли? Он — обжора, будет жрать, пока худо не станет!

Старик смутился.

— Отбивной больше, отбивной меньше. Какой может быть вред от жареной свинины?

— Он еще спрашивает! — всплеснула руками девушка. — Все, нам пора. Дед, это не обсуждается, — сурово заявила Мелинда.

Она небрежно чмокнула старика в колючую щеку, буркнула: «Спасибо!» и покинула световой круг. Пламя костра напоследок еще раз осветило стройную мускулистую фигуру девушки.

Вскоре из темноты послышался ее голос и тонкий протестующий писк. Юный дракон явно не спешил (а, может, и вовсе не желал) покидать место, где было столько (ах, сто-олько-о!) вкуснятины.

Глава шестнадцатая

Отец Губерт улыбнулся, утер рукавом жирные от масла губы и, внезапно обратив внимание на темный небосвод, раздосадованно крякнул.

— Вот память! Забыл про ежевечерний прогноз.

И трижды гулко хлопнул в ладоши. Из темноты послышался тяжелый вздох.

— Ну, ш-што ещ-щ-ще? — прошипел крайне раздосадованный голос.

— Как это что? — удивился монах. — Забыл о своих обязанностях? Ну-ка, поври нам чего-нибудь! Что было, что будет, чем сердце успокоится.

— Ш-што-то я не рас-сполож-жен с-сегод-ня, — сердито ответил невидимый паук.

— Эй, Пелегриниус! А, ну-ка, проявись немедленно! Жи-ива! — взревел отец Губерт и пригрозил: — Будешь и дальше кочевряжиться — я тебе завтра же паутину порву! Из лесу выгоню! По миру пущу!

Люсинда нахмурилась и резко дернула старика за рукав.

— О, премного-и-глубокоуважаемый Пелегриниус! Умоляю Вас, простите дедушку! — произнесла она медовым голоском. — Не сердитесь! Мы так нуждаемся в ваших предсказаниях. Особенно дедушка, — и молниеносно среагировав на собирающегося что-то рявкнуть монаха, закрыла ему рот ладошкой и продолжила сладкие речи. — Вы — светоч науки! Величайший ум, равных которому нет среди смертных! Прошу Вас, не оставляйте недостойных без поучения. Явитесь нам! Разрешите еще раз преклониться перед вашей несравненной мудростью! — соловьем разливалась Люсинда, с трудом удерживая красного от натуги, пыхтящего и остервенением вращающего глазами старика.

Лесть — оружие хитрых (или умных? а, может быть, хитроумных? да-да, именно так). Ей подвластны все разумные существа, все без исключения. Без скидки на возраст, пол, интеллект и количество имеющихся в наличии ног или лап. Подействовала она и на паука. В воздухе что-то зашуршало, заворочалось и слева от сидящих — аккурат между двумя ольхой и вязом, ро-овнехонько посредине — возникла серебристая звездочка. Крохотная, не больше мухи. Она то и дело подскакивала, кружась вокруг своей оси, и постепенно увеличивалась в размерах. Став величиной с крупное яблоко, она внезапно вспыхнула зеленым огнем. Полетели синие, желтые и белые искры, и все вокруг заволокло голубым дымом. На несколько минут мир вокруг потерял четкие очертания.

Эгберт, с открытым ртом наблюдавший за происходящим, наглотался дыма и теперь чихал и кашлял без остановки.

— Гер-ро-ой! — качая головой, заметил монах. — Ну, не может, не мо-ожет без спецэффектов!

— Ч-шего не с-сделаеш-ш для х-хорош-шей девуш-шки! Не для тебя ж-же мне с-старатьс-ся, с-старый невеж-жа! — послышалось из-за дымовой завесы. И огромный косматый паук, ослепительно сверкая серебристой (на этот раз) шубой, явился почтенной публике.

— Соизволил-таки. Ну, спасибо тебе! — не успокаивался старик.

— Дедушка! — укоризненно воскликнула Люсинда, делая страшные глаза.

Тот заерзал на бревне, хмурясь и кряхтя, но смолк.

Рыцарь, затаив дыхание, не сводил глаз с паука: по серебристой шубе господина предсказателя, как голодные блохи, резво скакали разноцветные искорки. Довольный произведенным эффектом, Пелегриниус еще минуту-другую выдерживал паузу, а затем поинтересовался:

— Ш-што, юнош-ша? Прогноз-зз оправдалс-сся? А?!

— Даже слишком, — грустно усмехнулся Эгберт. — Особенно насчет верховой езды. То есть — ее неблагоприятности: коня-то я потерял.

— Найдеш-ш-ш. Вс-сенепременно. И оч-шень сскоро.

Вряд ли стоит утомлять читателя, приводя здесь полный текст, произнесенной многоуважаемым Пелегриниусом той редкостной зауми, что в просторечии именуется прогнозом. Наверное, в тот вечер он был в особом ударе и оттого — громоздил друг на друга слова и словечки, жонглируя терминами и понятиями, как площадной фигляр пестрыми кольцами. Высокоученый предсказатель явно рисовался перед Люсиндой и очарованным его безграничными познаниями заезжим простаком, который с разинутым ртом и широко распахнутыми глазами ловил каждое его слово.

Пелегриниус говорил и говорил, говорил и говорил, говорил и говорил… Паутина из просто черной стала угольно-черной, затем приняла оттенок грозовой тучи, а после этого — и вовсе растаяла. Но паук, как ни в чем не бывало, продолжал держаться в воздухе. Капли-огоньки — символы планет и созвездий — подмигивали и подмаргивали в каком-то особенном, очень странном ритме. Их сверкание и обрушившийся на сознание нескончаемый поток загадочных, непонятных слов, плохо подействовали на рыцаря. Его стало клонить в сон и тошнить одновременно. Давненько Эгберт не чувствовал себя так погано. Со времен второго крестового похода, когда мерзкие язычники взяли его в плен и провезли через всю пустыню верхом на верблюде, изредка кормя солониной и не давая почти ни капли воды.

Вот и сейчас: голова Эгберта кружилась, в ушах стоял звон, перемежаемый ровным гулом, глаза слипались. А съеденный с таким удовольствием ужин настойчиво просился наружу. Из последних сил усмиряя взбесившийся желудок, рыцарь подхватился и — рванул в темноту. Через некоторое (совсем непродолжительное) время, слегка пошатываясь, он вернулся к высокому собранию. Лицо Эгберта приобрело изысканный цвет незрелого лимона, в глазах отражалась беспредельная кротость. И желание в ближайшем будущем питаться разве что водой. Да и то не часто. Подлый желудок настоял-таки на своем, и все его содержимое перекочевало под растущую поодаль ольху.