И не зря! Чистый, как вода в горном источнике, алмаз возвышался в самом центре розетки и был величиной с куриное яйцо. Его окружало тройное кольцо изумрудов и рубинов ничуть не худшего качества, хотя и гораздо меньших по размеру. Где тетушка, всю жизнь соблюдавшая режим военной экономии, раздобыла подобную роскошь, Эгберт долгое время не мог понять.

Как не мог понять и того, что сейчас его брошь чудесным образом куда-то исчезла. Растаяла. Испарилась. А вместе с ней — и толстая золотая цепь. Единственное (если не считать огромного числа синяков, шишек и двух поломаных ребер, к счастью, уже сросшихся), что рыцарь сумел привезти из своего последнего похода. Плаща, разумеется, тоже не было.

И тут он вспомнил, как чопорный в начале разговора попутчик Эгберта внезапно резко сменил тон. (Они в этот момент как раз подходили к наиболее густым зарослям). Куда только девалось все его высокомерие! Умильно заглядывая в глаза рыцарю, Пронырро вдруг засуетился, запорхал вокруг него: то почтительно поправит складку на плаще, то осторожно, одними кончиками пальцев, потрогает доспехи, восхищаясь их красотой и (очевидно) немалой стоимостью, то попросит высочайшего позволения смахнуть наглую муху, осмелившуюся топтать благородное тело и тут же разразится длиннейшей тирадой о нестерпимой назойливости этих крылатых тварей. Не человек, а сама любезность. Ну, просто патока!

М-да, негодяй по праву гордился своим профессионализмом. Рыцаря уже не раз обворовывали и даже грабили — что нормально и естественно во время походов и странствий по чужим землям. (Глупо было бы ожидать иного.) Но чтобы так виртуозно…

На этом размышления рыцаря были прерваны. Носок его башмака угодил в норку землеройки, да там и застрял. Растущая над ней лиана-пыррея мгновенно выпустила тонкий побег, похожий на усик насекомого, который обвился вокруг ноги рыцаря. Другие побеги, чувствуя впереди отличную опору, ринулись вслед за ним. Не прошло и трех минут, как нога Эгберта снизу доверху была густо оплетена. И чем сильнее он дергал ею, пытаясь освободиться, тем крепче его держали. Образовалась прочная зеленая сетка — ни дать, ни взять рукоделье любимой тетушки. Разрушать эдакую красоту было жаль, но и торчать здесь до скончания дней, в качестве подпорки, Эгберту совсем не улыбалось. Рыцарь вынул кинжал и резанул что есть силы. Растение взвизгнуло, зашипело… и выпустило Эгберта. Пытаясь выдернуть ногу из норы, он оступился, грохнулся на землю и кубарем покатился к подножию холма. «Трава — небо — ай! — трава, небо — айй, камень! — уй-й-йй!!! — трава — небо — трава!», — мелькало в голове Эгберта, делавшего безуспешные попытки остановиться. Наконец, ему это удалось: наткнувшись на какое-то препятствие, рыцарь судорожно ухватился за него.

— Какая наглость! А ну, отпусти меня! — раздался возмущенный женский голос и могучая опора, за которую он держался, резко покачнулась. Перед самым лицом Эгберта находилась сафьяновая туфля, щедро расшитая золотом. Она туго облегала большую, но при этом — очень красивую женскую ногу.

Эгберт проследил взглядом от тонкой щиколотки, за которую он все еще крепко держался, невзирая на попытки девушки освободиться, до гладкого овального колена и выше. До самой талии, схваченной высоким, в ладонь шириной, поясом из грубой кожи с вертикальными золотыми пластинами. Матовый шелк оттенка первой зелени, тончайший и легчайший, усеивали золотые конопушки, как майский луг одуванчики. Ткань совершенно не скрывала подробностей фигуры, и стройными ногами девушки рыцарь мог любоваться в полное свое удовольствие. Он еще раз зачарованным взглядом обвел круто изогнутые бедра красавицы, облизнулся и проглотил слюну. Мысли Эгберта в тот момент были далеки от рыцарских.

Сильная рука, схватив бедолагу за шиворот, рывком вернула его в вертикальное положение.

— Опять ты?! — набросилась на него разъяренная красавица. — Меч я уже сломала. Что еще тебе сломать? Говори! Ребра? руки-ноги? или проломить для разнообразия твою дурную башку? А-а? чего молчишь?! — кричала она, не выпуская Эгберта из рук и тряся его, как грушу. — Нет, ты скажи-и, что мне еще тебе сломать, чтобы ты, наконец, убрался?!

И с досады шарахнула его кулаком в грудь. Доспехи отозвались жалобным звоном, и в самом центре панциря образовалась глубокая вмятина.

Эгберт молчал. Выражение его лица, как у большинства влюбленных, было на редкость глупым, если не сказать — идиотским. Любовь, как трактирный вышибала, саданула его под дых своим могучим кулаком и вмиг отбила благоразумие, здравый смысл и чувство реальности. Да оно и к лучшему! Зачем влюбленному эти ненужные, обременительные пустяки? Дышать стало трудно, дышать стало невозможно. Слезы навернулись ему на глаза, а язык потяжелел. Так что выразить свои чувства словами не было никакой возможности. «Она может изрубить меня на куски, сварить на медленном огне и скормить своему дракону, — пронеслось в голове у рыцаря. — Плевать! Смерть ради нее — невиданное счастье! Любовь и кр-р-ро-овь! А-а-а!»

Маленькими смерчиками кружились в мозгу Эгберта воспаленные мысли. Ему самому приходилось выслушивать нечто подобное от друзей или случайных собутыльников в придорожном трактире. Роняя скупую мужскую слезу в бесчисленные чарки с вином, страдальцы — кто истерично, а кто и вполне задушевно — несли горячечный, высокопарный бред. А сколько звучало упреков в адрес Прекрасных, но Та-аки-иих (ик-к!) Жестоких! Он же в ответ всякий раз от души смеялся. Хлопая несчастного по плечу и прерывая его душеизверженье, Эгберт предлагал вместо вина налегать на жаркое. Некоторых рыцарю и впрямь удалось отговорить от смертоубийства. Про себя он посмеивался: эта зараза не про меня! Все охи-вздохи казались рассудительному, прагматичному Эгберту сущей глупостью, а также — ахинеей, галиматьей, бредом сивой кобылы, вселенской дурью и чушью собачьей. Любовь? Страдания? Да тьф-у-у! Плюнуть и растереть. Чтобы он? Да из-за какой-то дамы? Да по своей воле? Да никогда! Слышите, вы?! Ни-ког-да-а-аа!

…Златовласая красавица в последний раз, что есть силы, тряханула Эгберта (отчего его взгляд стал еще туманней, а улыбка — шире и глупей) и в раздражении швырнула на землю.

Рыцарь лежал на траве и с восхищением смотрел на девичьи ноги. Они были та-а-акие дли-инные… Ему казалось, что они уходят далеко ввысь и кончаются где-то под облаками. Он готов был умереть у этих (ах, таких… ооо! великолепных, соблазнительных!) ног. «Взгляд ее дивных глаз поражал рыцарей на расстоянии». Глаза Мелинды — большие, серые, постоянно меняющие цвет и опушенные густыми черными ресницами были и впрямь хороши. Но вряд ли они могли конкурировать с ее же ногами. Все-таки Эгберт был настоящим мужчиной, а не картинкой из рыцарского романа. Не сводя глаз с этих изумительных, бесподобных, ну, просто по-тря-са-ющих конечностей, он хотел лишь одного — умереть у их подножия. И пусть мир катится в тартарары вместе с его (бр-р-р!) невестой.

Эгберт давно потерял надежду встретить даму, которую можно было бы заключить в объятья без опасения сломать ей ребра. И вдруг… О, радость! О, счастье! Нет, это слишком хорошо, чтоб оказаться правдой. Рыцарь вздохнул. Лучше б он ее не встречал. Никогда. Потому как шансов понравиться такой красавице у него, наверняка, не было. Эгберт задумчиво потер переносицу, встал и поплелся дальше.

Междуглавие

— Кичатся, разводят ахи-охи, из каждого пустяка готовы создать… как это назвается? Тьфу ты, пропасть, забыл! Мудреное что-то, мудреное… Ну, да как же это?! А-аа, ага! Вот: «Проблему и Преци…Прицо… Тьфу, дьявольское словечко! Наверняка, языческое — кто еще, кроме этих поганцев, мог бы придумать такое, что и не выговоришь?! Что ж за слово-то?!

Эрлих нахмурил лоб и глубоко задумался. Увы, увы! — делал он это не всегда по собственному желанию. «Во всем нужны сноровка, уменье, тренировка.» Увы, бедный, бедный Эрлих! Он крайне редко (если не сказать — почти никогда) не размышлял. Ни о сиюминутном, ни о вечном. Никогда и ни о чем. И в том нет ничего странного и удивительного.