Внезапно на тропу, слева от Эгберта, вынырнуло плюгавое существо. Все в его лице было каким-то неказистым, словно полустертым, абсолютно незапоминающимся. Глазки-щелочки располагались глубоко под надбровными дугами и постоянно шмыгали туда-сюда — разобрать их цвет казалось невозможно. Кожа — полупрозрачная, волосенки, жиденькие и реденькие, блестящие от свиного жира, — тщательно уложены. Волосок к волоску, завиток к завитку, колечко к колечку. Так тщательно, что почти закрывали бесформенные мягкие уши, пунцовые и неожиданно большие. Тонехонькая шейка чуть не подламывалась под тяжестью головы, хотя та по величине и форме скорей напоминала булавочную, нежели человеческую.

Весь какой-то узкий, скользкий, настороженный — как мышь, готовая в любую минуту юркнуть в норку или другую подвернувшуюся щель. Но костюм странного существа был модным и безумно дорогим. Чахлые ручонки облегал плоеный батист. Обилие складок и складочек на камзоле, кружева, витые поперечные шнуры… В сравнении с пышными, огромными рукавами даже самая толстая талия выглядела бы комариной, а у этого плюгавчика, фигурой похожего на отмычку, казалось и вовсе переломится. Из-под короткого камзола торчали тщедушные кривенькие ножки в разноцветных чулочках.

Нечаянный попутчик Эгберта имел внешность до того нелепую, что она казалась карикатурой. Рыцарь исподтишка разглядывал диковинное созданье. Его так и подмывало ущипнуть человечка, дабы убедиться, что тот ему не мерещится. Но осуществить задуманное было бы непросто: попробуй-ка, доберись до тела сквозь толстый слой ткани, кожи и кружев! Да и… неудобно все-таки. Неловко. И рыцарь подавил ненужные мысли.

Взгляд незнакомца между тем переползал с лица Эгберта на его доспехи и, ненадолго задержавшись на его руках, коснулся золотой цепи, а затем — прочно приклеился к левому плечу рыцаря. В тот же миг рыцаря охватило нехорошее предчувствие.

Тропа становилась все уже и уже. Удрать от неприятного попутчика было и некуда, и невозможно. Рыцарь благороднейшего происхождения, обладатель баронского титула, потомок древнейшего рода, участник трех крестовых походов, любимец дам, мужчина в самом расцвете лет и сил — и улепетывает от малоприятного незнакомца. Позор! позор! позор! Куры засмеют, не то что люди. В конце концов, предчувствия бывают обманчивы. Кое-как успокоив себя, Эгберт натужно улыбнулся:

— Доброго дня, сударь!

Створки тонкогубого, устричного рта тут же раскрылись, и неожиданно хриплый голос с апломбом произнес:

— Вам также, сир! Вам также. Разрешите представиться — Пронырро XIV-й Великолепный Узколазейчатый, потомственный вор в тринадцатом поколении, сын Отмычки Неподражаемой, внук самого великого Алмазного Ключника, друг короля Хитрониуса XXV-го Бессовестного — к Вашим услугам!

Он церемонно склонил голову и шаркнул извилистой ножкой.

Такого количества титулов не было, пожалуй, ни у кого. Даже у самого короля. Да, пожалуй, что не было. Но ка-а-ки-их…! У Эгберта от изумления отвисла челюсть. «Вот эт-то да-а-а!.. — вертелось у него в голове. — Вот эт-тто-о да-а-а-а… Во-от эт-т-то-о да-а-а-а!»

— ИВас до сих пор не повесили? — все еще не веря своим ушам, спросил рыцарь. — Ох, простите!

— Наверное, Вы не расслышали, — надменно произнес Пронырро. — Либо недопоняли. Я не какой-то там вульгарный грабитель. О, не-ет! Боже упаси! Я — Вор. Это звучит гордо.

Он достал маленькую пилочку с ажурной ручкой из слоновой кости и принялся непринужденно поправлять и без того безупречный маникюр.

— Это звучит ужасно! отвратительно! — воскликнул рыцарь. — В наших краях за это вешают или публично секут плетьми.

— Какая дикость! — ужаснулся вор. — Какая отсталость, серость! Фи, сударь, фи! Впрочем, — он презрительно скривился, — для такой глухомани вполне простительно. Вы тут совсем от жизни отстали. Это благородная профессия. Про нее даже песни слагают. Душевные, с надрывом, — он по-вороньи склонил голову набок и взглянул на Эгберта одним глазом. — И народ, и менестрели. А лучшие из нас (разумеется, самые богатые) с почетом приняты при дворе самого короля. Вот так-то!

Он, наконец, оторвался от своего немаловажного занятия и еще раз (теперь уже — обоими глазами) с нескрываемым интересом оглядел фигуру потрясенного рыцаря.

— В каком пыльном чулане вас держали, сир? Как далеки вы от истинной цивилизации, ужас! Вы незнакомы с элементарными вещами. С эле-мен-тар-ными! К тому же, я ворую только у богатых: у бедняков и взять-то нечего. А размениваться по пустякам — не в моих правилах. Это, знаете ли, унижает.

И еще. Треть моей добычи идет прямиком в королевскую казну, так что я — прошу это запомнить! — являюсь честным налогоплательщиком. Да-да! я исправно плачу налоги. И в ночь после уплаты вижу совершенно очаровательные сны, такие благостные: сонм милых дев (все, как одна, рыженькие, прелесть какая!) в белых одеждах водит вокруг меня хоровод. Как по мне, — он понизил глос и выдавил из себя довольный смешок, — так это зрелище — излишне целомудренно, я бы предпочел что-нибудь повеселей, позажигательней. Но все равно приятно.

Он с достоинством посмотрел на собеседника, у которого от подобных откровений язык прилип к гортани и смолк. То ли длинная напыщенная речь утомила достопочтенного Пронырро, то ли вор не желал унижать себя беседой с подобным невежей и деревенщиной, но в последующие полчаса он не произнес ни слова… Лишь время от времени одёргивал камзол и манерно, кончиками пальцев, стряхивал невидимые пылинки. При этом он пару раз (как бы невзначай) задел шею Эгберта и его левое плечо. Зачем-то вытерев руки о пышные рукава рубахи, вор резко свернул с тропинки и какими-то нелепыми заячьими прыжками ускакал вглубь чащи. Пышная ажурная листва сверху и снизу сомкнулась за его спиной, будто проглотила.

Эгберт непонимающе смотрел вслед беглецу. Конечно, попутчик оказался не из приятных. Но все же… все же… Сойти с удобной тропы, рвануть в заросли… бежать зигзагами, порой высоко подпрыгивая… Будто не просто торопишься, а ждешь камня в спину. Причем, с минуты на минуту. Стра-ан-но.

Рыцарь хмыкнул и пожал плечами, не желая ломать голову над ерундой. Он был доволен, что, наконец, избавился от неприятного типа.

Тропа уже превратилась в тропинку, а из тропинки — в тропку, нет! в тропочку. До того узкую, что идти по ней возможно было не иначе, как след-в-след. Будто по канату над пропастью. Кустарники, цветы и травы с обеих сторон нависали над рыцарем и неприятно поражали своими поистине чудовищными размерами — даже безобидные лопухи, пастушья сумка или сныть. Что уж говорить о высоченных, в рост человека (а кое-где — и повыше) стеблях гераклеума, темно-зеленые листья которого отвсюду хищно тянулись к человеку. Мохнатые колючие плоды до краев были полны на редкость вонючего сока. Мимо них Эгберт не шел, а прокрадывался. Бочком, на цыпочках и затаив дыханье — он хорошо знал их коварный нрав и мерзкую привычку лопаться от легчайшего сотрясения. Стебли гнусного растения венчали изумительной красоты зонтики, собранные из ажурных белоснежных соцветий. Они парили высоко над тропой и, на первый взгляд выглядели так невинно. В случае дождя, под любым из них спокойно разместилось бы несколько человек или средних размеров слон. Но, боже упаси, кого-нибудь из вышеупомянутых живых существ проделать это в ясную, солнечную погоду! Боже упаси!

Удачно миновав заросли мерзкого растения, рыцарь вздохнул с небывалым облегченьем. Кажется, они уже позади… Слава богу! Впереди шли самые обычные (хотя по-прежнему немыслимых размеров) заросли малинника. Ягод на них не было, и голодному рыцарю оставалось лишь глотать слюнки.

Эгберт скосил глаза к левому предплечью. Туда, где, скрепляя плащ, слепила взгляд вычурная золотая розетка. Подарок покойной тетушки. Ну, о-очень дорогой подарок! Настолько дорогой, что продать его оказалось невозможно и бедняге Эгберту приходилось самому носить злополучное украшение. Золото — высшей пробы, камни — чуть меньше булыжников. Немножко вульгарное (у тети Аделаиды всегда было неважно со вкусом), зато подаренное от полноты чувств. Большинство при виде чудовищного украшения сначала кривилось и презрительно морщилось. Мол, надо же, гадость какая! Но вскоре, после более детального и пристального осмотра их чистосердечное: «фе-е-э… фи! ф-фу-у-у!» сменялось не менее искренним: «ах! о-ох..! эх-х!»