– Я – старший Эревешич! – вскрикивает старик. Он пытается вскинуть меч и встать с кресла, но металл чересчур тяжел – и его кренит навзничь. Теревант подхватывает отца, позволяя наследному клинку звонко громыхнуть об пол. – Я – Эревешич! – всхлипывая, твердит старик. Теревант осторожно усаживает его назад в кресло. Осмотрительно не притрагиваясь к клинку, оборачивает ладонь покрывалом и вновь кладет оружие на колени отцу, а потом отступает.

Отец хватается за лезвие, кулаки бледнеют, в порезах на тонких ладонях проступает кровь. Кровь впитывается металлом клинка.

– Матушка, дядя, дедушка, эй, вы, там. Я здесь, – зашептал мечу старик, – я здесь. Я тоже Эревешич. Впустите меня.

Некромант зашептал в углу.

– Осталось совсем недолго. Рака закрыта перед ним. Он бы уже перешел к предкам обычным путем, будь этот канал доступен. Ему надо срочно выбрать, в какой из прочих каст умереть. И, боюсь, он слишком медлил, чтобы теперь достичь Неуспения. Постараюсь сделать все, что смогу.

В тишине оба, солдат и чернокнижник, ждали, пока у старика не выровняется дыхание, пока пальцы не перестанут по-паучьи теребить руны. «Так не должно быть», – думал Теревант. Здесь должен присутствовать Ольтик и все офицеры из Эревешичей, неусыпные воины, служившие семье на протяжении поколений. Старый Рабендат, Йориал и все остальные. Будь они тут, у отца, наверно, хватило бы сил достичь Неуспения. А может, они заранее знают, что не хватило бы, и потому не пришли.

Смерть и долг неразрывно переплелись в Хайте. Умереть пристойно – это долг. Неусыпные скелеты и железные сосуды оберегаемых наблюдают за живыми родичами не с завистью, но с холодным предвкушеньем. «Я не дрогнул», – молча утверждают они. «Ну так что? Это ты будешь тем, кто оступится? Разорвет цепь? Опозорит наш великий род?» Хайт полон памятников былым завоеваниям, былой доблести. Умри, как подобает, – и ты часть величия прошлого.

Вместо этого у его смертного одра лишь Теревант да безымянный чернокнижник в придачу.

Теревант помнил, как страшно ярился отец, когда пришла весть о маминой смерти. И ярился потом, когда Теревант поступал в Бюро следом за Лис. Оба раза цепь проверялась на прочность почти до разрыва.

«Я ведь вернулся. И буду стараться как надо», – думал Теревант, надеясь, что отец поймет его. Но голова Эревешича поникла, и старик начал похрапывать.

Теревант нашел на отцовском комоде пару перчаток для верховой езды. На брате-великане они смотрелись бы уморительно, а ему перчатки в самый раз. Натянул одну, перед тем как взять меч. Поднимая его, услышал отдаленный, ревущий гул, словно эхо своего кровотока в морской раковине. Он поместил меч в походную сумку и завязал тесемки.

– Идите, – посоветовал некромант. – Позаботьтесь о своих обязанностях, а я приступлю к моим.

– Нет, – сказал Теревант, присаживаясь у кровати. – Я подожду.

В жилище Джалех Алик и его сын делили комнату с одним человеком, который просыпался с воплем каждую ночь, и еще одним, у которого сквозь плоть прорастали корни и ветви. В других комнатах жили другие осиянные чудесами: умирающий – от постепенного превращения внутренностей в золото; женщина – у нее на теле открывались язвы всякий раз, когда она произносила имя любого бога, кроме того, кто ею владел; смешливый ребенок, танцевавший на потолке. Здесь было пристанище для увечных войной. Смирительный дом, как звали такие места, где приблизившиеся к безумным богам постепенно выпутывались из их духовных сетей. Случись иначе, половину постояльцев Джалех отправили бы на остров Чуткий как опасных чудотворцев, и она всем напоминала о том, что единственные дозволенные под ее кровом молитвы – молитвы проверенным, немощным богам Гвердона. Эти молитвы были нарочито однообразны и заунывны, не окрыляли душу, а вгоняли ее в ступор. Занебесную одержимость следовало заместить пожухлой, неискренней верой. Отнимать святого у бога, все равно что пытаться забрать мячик у малыша. Воздействуй на душу прямо, и боги вмиг одернут ее или нашлют буйство. Не проявляй к ней интереса, пренебрегай, вот тогда они заскучают и сами ее забросят.

Алик следил, как молится Эмлин. В первые дни пребывания мальчик усердно взялся за службы, стараясь напускным рвением убедить Джалех и других домочадцев в том, что уже избавлен от посвящения Ткачу Судеб. Впоследствии он начал избегать вечерних молебнов, находил отговорки – недоделана работа, свело живот – или просто исчезал в россыпи переулков Мойки. Джалех предупреждала Алика: если мальчик не будет смиряться, боги Ишмиры его нипочем не отпустят. Алик кивал, стыдливо обещал заставить сына проходить положенные обряды.

Парню необходимо укреплять свою настоящую святость, но отказаться – навлечь подозрения. И Алик стал лавировать. В какие-то дни приводил Эмлина с собой, в другие позволял ему сбегать. Возможно, боги устроили в душе малого незримую схватку, перетягивая ее туда и сюда, но пока Эмлин хранит молчание, никто ничего не заподозрит. Он еще мальчишка. Выдюжит, вживется в личину.

Шпион бубнил молитвы наравне с остальными. Безо всяких последствий. На него не притязает никакой бог.

Спасти удается не всех. У некоторых постояльцев Джалех напасть укоренилась так глубоко, что ее уже ничем не вытравить; другие же выкарабкивались, находили силы перебороть свое проклятие. Иные вообще не понимали, какой им от Джалех прок. К примеру, человек с ночными воплями: к его жене Уне прикоснулся ишмирский Бог-Кракен и преобразовал ее в морское создание. Каждое утро Габерас ковылял по лестнице и молился о снятии с нее порчи, а день проводил на пристани. Смотрел, как Уна плавает в блеклой воде, баламутит жижу русалочьим хвостом. Отныне Уна дышит жабрами, и, как пылко ни молись, Габерасу ей ничем не помочь. Божье прикосновение перестроило ее плотское тело, а не душу. Все молитвы у Джалех, собранные вместе, назад ее не изменят.

Те, кто могли, выполняли разную работу. Ее полно. Старый дом был покинут и запущен, пока не попал к Джалех, поэтому крышу приходилось без конца латать. Хозяйка договорилась с зеленщиками, значит, каждый день надо собирать на базаре нераспроданный неликвид и варить из него в котлах овощную похлебку. Кто-то днем побирался на улицах; кто-то перебивался работой в порту. А за некоторыми постояльцами требовался особый уход; к примеру, Мичена каждую ночь надо стричь, и шпион срезал кровоточащие сучки с его проклятой спины. Эти ветки шли у них на дрова, хоть и шкворчали в печи и воняли свининой.

Шпион неделю выжидал удобного случая. На его глазах умер человек из золота, когда его нутро полностью преобразилось. Шпион чистил покрывала его затхлого ложа и мыл вымазанный золотом горшок, пока снаружи его семья скандалила, кому достанется наполовину золотое тело покойника. Они с радостью сплавили его к Джалех на медленную кончину, а теперь он мертв, под себя не гадит, и неплохо бы забрать назад драгоценный труп. Не видать им удачи – золото в наши дни совсем дешево.

Он наблюдал, как приходят и уходят другие. Некоторые из приюта Джалет отправлялись в свой путь – волшебство либо затухало, либо они учились скрывать божественные дары, но ничто не мешало им пытать счастья в Гвердоне, подобно другим беженцам. Порой они возвращались, приносили деньги или еду или просто помогали. Джалех благословляла каждого своей когтистой лапой и молилась Нищему Праведнику; заклинала их не попадать в беду, избегать внимания властей. Гвердон открыт звонкой монете верующих, а не их богам. Храмы разрешены – но не уличное кудесничество. Еще одно сложившееся тут равновесие, шаткое, как военный нейтралитет города.

На постоянной основе захаживала дама упырьей породы. В отличие от юродивых в божьей парше упыри на улицах Гвердона – привычное дело, и вот эта, по имени Барсетка, не из бывших жильцов Джалех. В отличие от прочих упырей, которые в лохмотьях рыщут по подвалам и катакомбам, Барсетка напяливала обноски человечьих одежд и гуляла на солнышке под полями широких шляпок. Она таскала мешок с предвыборными листовками и говорила об Эффро Келкине и промышленных либералах с рвением, способным вызывать чудеса, прислушайся к ней боги. Много лет назад Келкин провел акт о Свободном городе, дав упырям право ходить на поверхности, и этим завоевал ее бессмертную преданность.