– Подави его.

Он налег, толкая волшбу в обратную сторону. Зашептал о том, что сейчас не время, что души должны спать. Меч пригасил свой свет и внезапно резко отяжелел в ладони.

– На, – сказала Лиссада, передавая вышитый платок, заряженный чарами, призванными смягчить волшебство клинка, и Теревант тщательно обмотал меч. – Идем.

По темному туннелю они вышли назад, на безлюдную станцию; через очередной проход он выбрался за Лис на небольшой дворик. Экипаж ждал – старая, потрепанная коляска. У нее не было рессоры, а единственную уступку современности составлял рэптекин, впряженный в постромки вместо коня. Взрощенный алхимией тягловый монстр сильней и быстроходней любого натурального.

Беррик храпел внутри; Лис подвинула его, чтоб не мешался, и показала Тереванту, в какой потайной отсек запрятать меч Эревешичей. Даже подавленный, меч опасен. Он способен распарывать чары, разрубать пряди судьбы. Старые сказанья повествовали об ужасных бедах, выпадавших на тех, кто предавал Великие Дома Хайта.

– Мы опаздываем, – сказала она Тереванту. – Один из моих агентов, Лемюэль, встретит тебя в Гвердоне. А я увижусь с тобой сразу, как только смогу. – Она сжала ему ладонь, а потом была такова – экипаж загремел колесами на юг, по заросшей дороге, пролегавшей вдоль линии рельс, оставляя Теревант на станции в одиночестве.

Лиссада словно бы увезла с собой какую-то его часть, и он объяснил себе это не иначе как продолжительной связью с мечом.

Он вернулся на платформу, нашел в саквояже скатанную постель и развел костерок, подогреть жестянку супа. Новые составы проходили по гвердонскому пути только раз в день, поэтому предстояло проскучать почти двадцать два часа, и «Костяной щит» почти дочитан.

«Завтра с утра, – решил он, – надо выйти в долину и посмотреть, на что похожа могила богини».

Рассвет не улучшил картины, наблюдаемой с вокзала.

Теревант следил, как солнце забирается в небо, но испускало оно лишь приглушенный, робкий свет, будто долину Грены накрыла завеса. Все приобретало искусственные черты, как вырезанное из бумаги. Долина – рисованный пейзаж. Он боялся всем весом ступить на тропу, не то вдруг прорвет тонкое полотно и вывалится из мира.

Через пару недель середина лета, но в воздухе нет зноя. Нет и прохлады. Кожа как онемела.

Он двинулся от станции по одичавшему проселку, и буйная трава не замедляла ходьбы. Острые стебли хрустели и рассыпались, когда он через них продирался; колючки обламывались, вместо того чтобы цепляться за китель. Все хилое, полое, растет только для вида. Знаки на тропе предупреждали об угрозе – неразорвавшиеся снаряды, несошедшие проклятия.

Сбоку от тропы рос неправдоподобный сад. Должно быть, прежде он был зачарован каким-то сгинувшим чудом, поскольку деревья лезли из гиблой земли, перемолотой разрывным артобстрелом. Стволы почти все голые. Лишь изредка попадались плоды, и попробовать их желания не возникало даже после скудного армейского пайка на завтрак и остатков Беррикова винца. Фрукты казались непорчеными, ядовитыми или гнилыми, но какими-то… плоскими. Тоже пустыми. Среди всего этого цветения должны были громко жужжать пчелы, но в долине стояла мертвая тишь.

Он вышел из-под сени деревьев и побрел по выжженной почве. Долина была местом сражения в Божьей войне. Он обходил сверкающие алхимией осадки, переступал через кости и гнутые куски металла. В запекшихся навалах этой увечной земли свистел ветер.

Тропинка сходила вниз к развалинам города Грены. Над недавно возведенным фортом трепетал хайитянский флаг. Кроме этого флага в свинцовой долине почти ничего больше не двигалось.

Почти. Несколько человек вяло и равнодушно работали в полях. Выглядели они смущенно, словно не имели понятия, как тут очутились. Они неуклюже махали косами, словно досель не брали их в руки – даже пожилые, мозолистые крестьяне, чья обветренная кожа говорила о жизни на открытом воздухе. Они склоняли головы и боязливо пятились, рассмотрев на Тереванте мундир.

Однажды Хайитянская Империя оккупировала Варинт, заокеанский край. Там поклонение местным богам было запрещено. Жрецов и святых вырезали под корень, сносили храмы. Так богов провоцировали воплотиться в какой-либо форме, а потом разносили их воплощения пушечным огнем, пока те не полегли. Боги зимы и справедливости, луны и солнца, урожая и поэзии – их исполинские тела лежали на прибрежном песке, ихор перемешивался с морской пеной. Оккупационные власти объявили, что всякий, кто молится старым богам, будет покаран. Отныне они – часть Хайитянской Империи и будут верны лишь ее далекой Короне. Новый распорядок: никаких молитв. Никаких обрядов. Никаких святых. Мертвые передаются государственным некромантам для дальнейшей переработки.

Все равно по ночам жители сползались на молебны. Открывали подпольные часовни по домам или лесным хижинам на отшибе. Тайно вывозили мертвецов, чтобы похоронить по старому ритуалу и напитать своих богов осадком их душ.

И боги вернулись. Слетели с гор, лесов и глухих низин и осадили крепость захватчиков. Империя смогла сохранить завоеванное лишь огромной ценой – и неслыханной жестокостью. И то противостояли ей мелкие божки, местные кумиры, наподобие этой богини из Грены, совсем не чета великодержавным богам Ишмиры.

Теревант написал об этом стихи в осуждение действий Короны, и впоследствии, вступив в армию, их осмотрительно сжег. Несомненно, у какого-нибудь писца из отдела Благочиния сохранились копии.

Заходить в разгромленный город он не стал, обойдя его кругом – вдоль реки в сторону моря. В грудах ила, наваленных под речными откосами, смутно угадывались человекообразные очертания. Возможно, наяды – прислужницы богини, погибшие вместе с ней. Настоящее побоище.

Вдоль устья он шел в тростниках. Над головой крутились водные птицы, перекликаясь друг с другом. Другие птицы той же породы неподвижными идолами сидели на тропе, никак не реагируя на его приближение. Как и народ долины, они были ранены. Помещены в этот странный мир внешних форм без изнанки. На морском берегу изобильно росла трава, и зловещая тишина верховий долины пропала. Устье было восстановлено, пустоту после богини заполнило нечто другое – обезличенная, слепая воля природы.

Прибрежные растения обладали качественным отличием. Они росли густо, насыщенно, проникали повсюду, как армия завоевателей.

Вон там, в заливе, по словам Лис, и запустили божью бомбу. Война окончилась в один миг. А где-то в Гвердоне есть и другие такие же бомбы. В городе, наверное, не продохнуть – там половина шпионов со всего света.

Как, должно быть, досадно богам поневоле работать руками смертных посредников.

Внезапно его пронзила дрожь – словно за ним наблюдами. Будто кто-то наступил на его могилу – так, он слыхал, поминают о подобном чувстве в чужих краях. Эта фраза бессмысленна в Хайте, где в могилу кладут только презренные касты. В Хайте такое ощущение называют «заглянуть в глаза веков» и говорят, что оно предвещает человеку великие свершения в будущем.

Он повернулся и зашагал обратно в долину.

Через несколько часов прибыл поезд на Гвердон и ревом двигателей вдребезги разнес тишину станции. Теревант залез в вагон, желая поскорей тронуться в путь.

Могилу он повидал и теперь едет в город, совершивший богоубийство.

Абсалом Спайк, по заключению Эладоры, был монстром, с выращенными в алхимическом чане стальными ногами и каменным жилудком. Подчиняясь приказу Келкина, они вдвоем облазили все улицы и тупики Мойки, заглянули в каждую пивную и забегаловку нижнего города. Кажется, политика, по Спайку, не имела ничего общего с прокламациями и шумными парламентскими дебатами. Она означала обниматься и выпивать со старыми друганами, влиятельными людьми в своих округах. Некоторые из этих приятелей вываливали Спайку свои насущные неурядицы – шальная банда, затопленный подвал, сплетня о необезвреженных снарядах времен Кризиса, – и Спайк обещал во всем разобраться. Другие приносили списки имен, обычно с собственным именем наверху, и Спайк степенно сворачивал листы и клал в карман. «После выборов, – заверял он, – вас не забудут».