Из страшных, вязких, неверных сновидений Силгвира вырывает чужая воля, холодная и бесстрашная, от которой отступают даже мыслесети Апокрифа. Тайные видения отступают, стирая даже память о себе — остаются только страшные, мутные образы, которые тают в темноте секунды спустя.

Hah daal.

Чужой Голос тих, но звучен: он вымывает из Форелхоста лживые отзвуки шепотов сновидений, отрезвляет, возвращает обратно разум.

Силгвир рывком поднимается, садится на кровати, отбрасывая в сторону старую, невесть как сохранившуюся шкуру, которой спасался от холода. Пламя над каменной чашей испуганно вздрагивает, заставляя тени в просторных покоях разбежаться в стороны, но здесь нет никого — никого, кроме маленького лесного эльфа.

И всё же отзвук Слов еще отдаётся эхом в его мыслях — Hah daal, пробует их на вкус Силгвир. Слова кажутся вещественны и тяжелы, будто отлиты из стали.

Древней северной стали…

По коридорам крепости он идет осторожно, бесшумно ступая по темному камню — на слух, на звук, на ощущение источника смертной воли, что заставила отступить иллюзии Апокрифа. Лестницы Форелхоста двоятся, путаются, и, верно, не нашёл бы он дороги обратно, вздумай сейчас повернуть.

Но он упрям, он умеет идти по следу — и он находит искомое.

Тёмный круглый зал настолько широк, что барельефы на стенах теряются в сумраке. Только некоторые из них освещены горящими каменными чашами, но время истерло очертания камня настолько, что изображения на них едва различимы.

Так же, как и коленопреклоненный силуэт в дальнем конце зала.

— Faal Okaaz do Sovngarde los strunkei. Zu‘u roprel Grah-Geltreiniir, Tsun Thunuth, naalein uv pogaan, ahrk dii Thu‘um los zobahlaas fah Gorvahzen. Rahgot Sonaaksedov, faal Zahkrii-Spaan do Ysmir, lost Tinvaak.

Это не Крик и не Шепот — Голос звучен и спокоен, и Голос пронизывает камень и плоть легко, пропитывая собой само существо Мундуса. Пламя на черных чашах вспыхивает, едва тает в тишине звук последнего слога, и обнимает рыжим светом стоящего перед барельефом жреца, отгораживая и защищая его от пустой темноты.

Рагот поднимается с колен и одним скользящим движением оборачивается к Силгвиру, нарушителю, вторгшемуся в священный зал Монастыря без позволения и права. Но вместо гнева в нём сосредоточено лишь спокойствие, и Силгвир неведомым чутьем осознает: он допущен быть наблюдателем.

— Твой Голос звучал без твоего ведома, Довакиин. Черные сны Херма-Моры искажают его, когда твоя воля не в силах этому помешать. Потому я разбудил тебя.

Силгвир, очнувшись от оцепенения, шагнул навстречу магу.

— То, что со мной происходит, происходит по вине Хермеуса?

Рагот качнул головой.

— Нет, я не думаю так. Твоя сила ищет выход и изливается наружу, когда Апокриф забирает твой разум во сне. Это… проявление законов Колеса, естественное и неизбежное. Но искажения, которые провоцирует Херма-Мора, непредсказуемы. Я не хочу, чтобы его лживая гниль проросла в Форелхосте, как в башне Волшебника.

Силгвир уже набрал в грудь воздуха, чтобы задать новый вопрос, но жрец опередил его:

— Я не могу оградить тебя от Херма-Моры сейчас, Довакиин. Я слишком мало знаю, и твоя сделка с Садовником может погубить нас обоих, если я буду неосторожен. Пока моего Голоса достаточно, чтобы вырвать тебя из сетей Апокрифа, я могу возвращать тебя обратно в Нирн, но не более.

— Хорошо, — немного растерянно отозвался Силгвир. — Я и сам не рад этим кошмарам. Путешествий по Апокрифу мне хватило за то время, что я искал способы убить Мираака.

— Слава благоразумным в черные дни, — согласился Рагот. — Позволь мне закончить обряд возвращения, Довакиин. Наблюдай, если пожелаешь, но не тревожь мой Голос.

Силгвир, кивнув, послушно отступил в тень, и жрец, будто позабыв про него в ту же минуту, опустился на колени перед следующим темным барельефом. Древняя молитва заструилась столь же древней силой — силой Голоса, что мог равно разбить в крошево крепостную стену и согреть кровь уставшего странника. Довазул сворачивался змеиными кольцами твёрдых на ощупь Слов, впитывался звуками в камень, очаровывал, завораживал — и, очарованный, завороженный, чужак из южных лесов брёл вдоль освещенных барельефов, вглядываясь в полустертые лики богов.

Голос, Голос, Голос звенел рокочущим гулом подземелий и колоколами небесных ветров, и отзывался ему дремлющий Форелхост, один за другим зажигая огни в каменных чашах, и старые боги Атморы устремляли взоры на Арену, где последний драконий жрец возвращал четыре Эры ждавшие его долги.

Junal, wen miin sekoraav faal krel tiaan Dremhah…

Dibella-Kiim, wen Rak wahk faal Tiid mulhaan ahrk vokrenaan…

Zu‘u, Rahgot Sonaaksedov, faal Zahkrii-Spaan do Ysmir, lost Tinvaak…

Zahkrii-Spaan do Ysmir…

Ysmir…

YSMIR

— Ysmir. Dovahsebrom. Защитник и полководец. Опьяненный кровью врагов и отрезвленный ответственностью за свой народ. Бог, герой, или бог-герой, или герой-бог? Когда Ханс ступил на берег Скайрима с корабля под знаменами Исграмора, и плясали красные лучи в его груди бликами еще-не-сбывшегося, никто из нас не знал, как изломает Дракона этот Аспект Хитреца. Ха. Вечная ошибка людского языка… Bormah-Kren Pahtiidaan.

Бог-герой или герой-бог смотрел с каменного барельефа на охотника-Довакина, и Силгвир не мог отвести взгляда от лисьей маски, скрывающей его лицо. Вглядевшись в нечеткое — и всё же слишком живое изображение, Силгвир опустил взгляд на жезлы, что держал в каждой руке Исмир.

Жезлами ему служили оголенные кости.

— Ты — жрец Исмира.

Силгвир не знал, откуда пришло это знание, и почему он был уверен в нём, как уверен был в меткости своей стрелы. Имя Исмира, что звучало из уст Рагота древним Довазулом, могло бы дать подсказку, но он почувствовал это как неоспоримую точность — быть может, в Голосе самого жреца, а может, в неровных тенях барельефа.

В ожившем дыхании самого Форелхоста.

— Так и есть, Довакиин. Faal Zahkrii-Spaan do Ysmir, Меч-Щит Исмира, таково другое моё имя.

Лисья маска усмехалась черными скважинами глаз.

Силгвир резко отвернулся от барельефа — только для того, чтобы столкнуться со взглядом Рагота, внимательным, изучающим. Жрец всё это время стоял за его спиной — так близко, что мог бы положить руку ему на плечо.

— Ты не спишь ночами, чтобы возносить молитвы ушедшим богам?

— Боги не уходят навсегда, если есть хотя бы крупица веры в них, маленький эльф. Они слабеют и замолкают, это правда… сегодня я едва услышал отголоски их откликов, и большую их часть мне принесло трепетание шелковых крыльев мотыльков. Мои боги затеряны во Времени, — задумчиво отозвался Рагот. — Четыре тысячи лет Монастырь терпел скверну, что принесли сюда обезумевшие от воли рабы. Теперь он очищен от ереси и унижения, и зажженные моим Голосом огни святилища снова хранят его — так, как должно.

— В этом зале мне не по себе, — неожиданно для самого себя сказал Силгвир. Он собирался сказать совсем другое, но ровно вздымающееся с чаш пламя и тени на испытанной столетиями барельефной резьбе околдовывали его, словно спирали дэйдрических рун на страницах Черных Книг.

Пробуждали внутри чуждое. Древнее. Неизведанное.

Бесконечно опасное, как если бы кто-то несоизмеримо могущественный вобрал в грудь все Выкрикнутые им Крики и приготовился выдохнуть.

— Потому что боги не уходят навсегда, — спокойно повторил Рагот. — Сильные духом и искушенные в знании осознают, с чем встречаются, ступая в подобные святилища. Пойдем, Довакиин. Я вижу, что время неверно.

Прочь из зала вел широкий коридор, подобный тому, что обычно спускается к величественным криптам в древненордских захоронениях. Вырезанные на стенах линии складывались в картины битв и фигуры богов, но здесь неведомое дыхание пробуждения, коснувшееся Силгвира под взглядом Исмира, отступило.