Кэтис молчит, обдумывая услышанное. Вайдвену даже не надо смотреть на нее, чтобы чувствовать, как хаотично вспыхивает ее дух, пытаясь подавить разрастающуюся тьму сомнений.
— Он никому не желает зла. Никому из смертных людей, — тихо добавляет Вайдвен. — То, что мы делаем, в итоге всем принесет благо. Не уверен, правда, что мы это заметим раньше, чем через пару десятков лет.
— Я собираюсь дожить до этого дня, и лучше бы тебе поступить так же. — Тон Кэтис не сулит ничего хорошего любому, кто посмел бы оспорить ее слова, пусть даже и святому. Вайдвен, рассмеявшись, поворачивается обратно к лагерю.
— Если что, отпразднуем новую зарю уже в Хель. Если Там нет вирсонега, то я, пожалуй, предпочту, чтобы Гхаун сожрал мою душу сразу и целиком.
Кэтис оказывается права: на то, чтобы Халгот из миниатюрной игрушки превратился в настоящую крепость, уходит весь следующий день; лагерь они разбивают уже в сумерках, на пологом горном склоне напротив цитадели. Вернувшиеся разведчики докладывают о том, что слухи кажутся правдивыми. Южные ворота цитадели Халгот остались оборонять двенадцать человек.
«Хватит одной дюжины солдат».
Огонек, что Вайдвен носит в своей груди, кажется почти так же далек, как горящие точки Утренних Звезд на угольно-черном небе. Вайдвен не зовет Эотаса только для того, чтобы переспросить в сотый раз, точно ли он уверен в правильности их пути, но ему все равно неспокойно. Может быть, от того, что он не желает убивать дюжину безумцев, решивших, что им по силам победить бога.
Или, может быть, он боится, что у них и вправду получится.
Вайдвен просыпается на заре, когда лагерь только-только начинает пробуждаться, а небо еще совсем тусклое: в палатке темно, почти как ночью. Вайдвен выбирается прочь и, махнув рукой часовому, уходит чуть подальше от лагеря. Он уже давно не встречал рассвет наедине с самим собой.
Высокие башни крепости вонзились в небо каменными клинками, и распятое небо окрасило их золотом и кровью в ответ. Весь Дирвуд заполнен до краев пылающим пожаром, пролившимся из небесных ран над цитаделью Халгот. Вайдвену приходится сморгнуть с век зарево восхода, чтобы не раствориться самому в золотом пламени, в которое превратилось небо. Давно он не видел таких рассветов.
Вайдвен вдыхает северный ветер — и забывает выдохнуть. На одно безумно долгое мучительное мгновение он забывает и про цитадель Халгот, и про армию герцога Эвара, и про собственный священный поход. У ветра запах ворласа, невозможно яркий после недавно прошедшей жатвы, и если закрыть глаза, если не касаться пальцами высоких дирвудских трав, можно почти поверить, что…
Никому не под силу удержать ветер. Чарующее забвение ускользает раньше, чем Вайдвен успевает запомнить его как следует.
Перед ним все так же высится цитадель Халгот, над ней уже тает сияющий рассвет, и на мосту, ведущем в крепость, его ждет дюжина людей, осмелившихся бросить вызов богу. Мост называется Эвон Девр. Вайдвен не в силах понять необходимости давать названия мостам внутри крепостей, но дирвудцы ужасно любят давать странные имена всему, что видят вокруг. Эвон Девр — едва различимая точка далеко впереди, но совсем скоро Вайдвену придется ступить на его каменный хребет и обратить в пепел всех, кто преградит ему дорогу.
Нет, это не может быть так легко. Защитники Халгота — не слепые безумцы, они знают, на что способен редсерасский святой, несущий в себе бога. Он сжигал людей сотнями в одно мгновение. У дюжины защитников Халгота должна быть крайне весомая причина идти на смерть — или надеяться на победу.
У «тринадцатого» должна была быть крайне весомая причина идти на смерть… или надеяться на победу.
Это вполне вероятно. У наших противников нет недостатка в причинах.
Вайдвен вздрагивает от неожиданности, услышав знакомый голос. Эотас не заговаривал с ним после Новой Ярмы, но Вайдвен несомненно рад услышать его снова — что бы ни было поводом для его молчания.
— Что думаешь, старина? Может ли наш поход в самом деле окончиться здесь?
Произнести это вслух оказывается легче, чем казалось. Эотас вновь молчит непривычно долго, прежде чем ответить.
Даже если падем мы, наше наследие сохранится — если не на этом рубеже, то на другом.
Отчего-то Вайдвену казалось, что услышать о смерти будет куда страшней. И больнее. Но в голосе Эотаса — спокойствие и уверенность, и Вайдвен не чувствует в себе страха. Нет, не так. Ему страшно. Даже если сейчас он едва чувствует это, ему будет страшно, когда он сделает первый шаг на Эвон Девр, и каждый следующий шаг будет преумножать его страх; каждый шаг его безнадежно человеческая душа будет пытаться избежать неизбежного, будет уговаривать его отступить, увильнуть, вымолить себе еще хоть мгновение Здесь. Как тогда, в пылающей роще.
Но с тех пор Вайдвен кое-чему научился. Ему больше не нужен Эотас, чтобы отважиться взглянуть в глаза собственной тени — смертной тени, черной, как мертвое нутро Хель.
Вайдвен чувствует страх, но знает, что должен быть сильнее страха. И решает, что сегодня этого будет достаточно.
— Но зачем пытаться остановить нас? Почему они не желают хотя бы увидеть свет так, как мы? — он пытается понять изо всех сил, но что-то важное, что-то очень важное ускользает от него. Всегда ускользало. Сейчас это просто стало слишком очевидным, чтобы не обращать на это внимания.
Перемены мучительны. Голос солнца отзывается гулкой рокочущей дрожью у Вайдвена под ребрами. Смертные готовы сражаться, чтобы их избежать, но, рано или поздно, эта битва всегда оканчивается поражением.
Двенадцать… нет, тринадцать человек сегодня пройдут насквозь раскаленное горнило рассвета и встретятся с тьмой за его пределами. Вайдвен отстраненно раздумывает, хватит ли у него света, чтобы пройти свой путь по тьме до конца. Не эотасова — его собственного.
Ему кажется отчего-то до боли грустным и одновременно забавным то, что в людях, для которых Эотас стал воплощением самого страшного из зол по эту сторону Границы, света куда больше, чем в солнечном святом. И Вайдвен вдруг понимает, почему. И эти дурацкие эотасианские молитвы, кажется, наконец понимает. И почему Эотас смеялся, когда Вайдвен спрашивал его об этом, недоумевая о таких простых вещах.
«Лишь там, где царит тьма, могущество света возрастает стократно».
— Эти люди преступили собственную веру, чтобы восстать против бога. Они остались здесь, чтобы сражаться за то, что построили и вырастили вместе.
Эотас не отвечает ему, но Вайдвен знает, что в этот раз он прав. Чувствует — как живые безошибочно чувствуют свет, отличая его от тьмы.
— Смертные должны вместе встречать зарю, а не зависеть от нее. Первый наш долг — друг перед другом.
Это всегда было так просто.
Эотас никогда не пытался учить его чему-то — ни его, ни других людей. Он лишь указывал, куда смотреть. И Вайдвен смотрел — и не видел, как и сотни, тысячи прочих смертных. Всё самое важное пряталось за устрашающими сверкающими миражами, за пеплом, осыпавшимся на сожженные поля, за дымом, устлавшим города и деревни. Пряталось — но оставалось настоящим.
И когда миражи исчезнут, а дым расступится, они наконец поймут.
Вайдвен улыбается рассвету, уже тающему в крепнущем сиянии нового дня. Он знает, почему эотасова тоска красит небо алым в это утро, ведь ему самому невыразимо больно от того, что этот рассвет — последний для них, для тринадцати смертных людей и одного бога. Но такую боль не исцелить ничем, и всё, что он может сделать — это быть сильнее неё.
— Это очень красивый рассвет, дружище. Постараемся, чтобы его запомнили надолго.
Да, говорит Эотас, и солнечные лучи горячеют от его незримой улыбки, мы постараемся.
— Мы готовы выступить, — говорит Кэтис, и Вайдвен кивает, оглядывая людей — сорок лучников, сто десять пикинеров вперемешку с мечниками. Не велика ли честь для одной крепости — стать могилой для полутора сотен людей?.. Вайдвен хочет позвать добровольцев, тех, кто согласен идти за ним даже на смерть, но не может произнести ни слова.
