Поэтому он смотрит на почти неразличимый во тьме горизонт и ждет рассвета.
Комментарий к Глава 1. Видения
В фике есть несоответствие игровым материалам: год восстания не 2807 (как говорит гайдбук), а 2806. Время растянуто исключительно из-за того, что между явлением Эотаса (во время жатвы, то есть в конце лета/начале осени) и началом войны в Дирвуде, если оба события происходят в 2807, проходит от силы 6 ироккийских месяцев. Это невероятный срок для того, чтобы успеть начать восстание, успешно провести переворот, разобраться с внезапно полученной государственной независимостью, изгнать из страны иноверцев, собрать армию больше чем в 5 тысяч и начать войну :) я решила дать Вайдвену лишний годик на все эти дела.
========== Глава 2. Человечность ==========
Новое утро заливает деревню солнцем, обещая очередной жаркий день без капли дождя, но впервые за долгое время Вайдвен радуется этому. Ранние солнечные лучи вплетаются в сияние свечи в его груди, такие удивительно чистые и ласковые — как он раньше не замечал? Вайдвен не выдерживает, останавливается на минутку по пути на деревенскую площадь — перевести дыхание; подставляет солнцу ладони, набирая свет в горсти, будто воду из родника. Жрецы говорят, что Эотас повсюду, в каждой крупице света, равно свечи или солнца, или даже звезд — тех, самых теплых, что видны в небесах даже на рассвете. Вайдвен не был уверен, что верит подобным байкам. До сегодняшнего дня.
У него не так и много времени любоваться солнечным утром — едва завидев на деревенской улице человека, Вайдвен скорее бежит к нему. Он должен очень много рассказать.
Фермер Барамунд уверен, что Вайдвен налакался паленого пойла. Эсми считает, что Вайдвен позорит своих родителей, которые были замечательными людьми и никогда бы не позволили себе богохульничать. Богохульства не одобряет и старый жрец Тирш, невзлюбивший Вайдвена еще с тех пор, как тот был мальчишкой; отец часто жаловался ему на неблагодарного сына, так и не научившегося с уважением чествовать богов. Тирш выдает Вайдвену целую проповедь о том, что ни один порядочный человек не стал бы выдумывать порочащую Эотаса ересь и рассказывать ее каждому встречному, а уж Вайдвену с его списком грехов за душой точно стоило бы подумать трижды.
— Даже если бы Эотас и решил явиться смертным, его свидетелем стал бы чистый и непорочный человек, — Тирш меряет Вайдвена взглядом, полным отвращения. Презрения. Вайдвен не может понять, чего больше. — Не позорящий свой род глупый мальчишка.
Вайдвен горячо мотает головой, даже не замечая обидных слов.
— Я не знаю, почему он пришел ко мне! Я правда не знаю! Но разве…
Тирш взмахом руки, почти превратившимся в оплеуху, заставляет его запнуться.
— Эотас никогда бы не коснулся такого, как ты, — чеканит старый жрец. Вайдвен глядит ему в спину, но, вопреки прошлому себе, не чувствует злости — только удушливую пустоту и стыд.
Он прав. Тирш служил Эотасу много десятилетий, он знает наизусть все церковные притчи и сказания — кому, как не ему, знать, кого выбрал бы его бог?
Наверное, Эотас ошибся. Боги не ошибаются, но вдруг… вдруг Эотас увидел в нем что-то, чего на самом деле нет?
Вайдвен накрывает ладонью одну из свечей у входа в маленький храм. Огонь обжигает кожу, как и всегда, но свеча вроде бы не гаснет и ведет себя порядочно — не шипит и не дымится. Вайдвен не уверен, что это надежный способ выявлять грешников, которых даже милосердный Гхаун не проведет в Колесо, но в его детстве все сверстники ужасно боялись, что во время традиционного обряда их свеча зашипит или потухнет. Мол, Эотас жутко рассердится.
Вайдвен не готов отвечать за целого бога, но сам он действительно жутко зол на всех, кто пугает своих детей подобными россказнями. Если бы они только знали, каков Эотас на самом деле. Вот уж действительно — богохульство, утверждать, что из-за одной несчастной свечки Эотас будет как-то иначе судить душу смертного. Если и есть на Эоре какой-то бог, который готов из-за подобной ерунды погубить живое существо, Вайдвен искренне желает ему провалиться Туда и никогда Оттуда больше не появляться.
— Огонь тебя признает, — замечает кто-то рядом. Вайдвен оборачивается и видит робкую улыбку одной из церковных служанок, кажется, Айрит. — Пойдем скорей, пока старый Тирш не вернулся, а не то он тебя прогонит… у нас осталось немного хлеба и каши; ты, верно, сегодня и не ел ничего?
Хлеб храма для тех, кто не может работать, чтобы заплатить за хлеб. Когда-то его вдоволь хватало всем, не только нищим калекам, вот только в последние несколько лет Редсерасу пришлось забыть о подобной роскоши. Вайдвен благодарит, но отказывается; впрочем, Айрит все равно готова его выслушать — и единственная из немногих слушает его рассказ внимательно и серьезно. Зачем-то просит его быть осторожней. Ей как будто очень его жаль, и Вайдвен не понимает, почему.
Вернувшись в собственный дом ближе к ночи, он почти не ощущает счастливого восторга, что переполнял его на рассвете. Только иссушающую усталость, совсем не такую, как после утомительного дня в поле — не удовлетворительную, а какую-то обреченную. С поля он возвращался, прибавив к стогам скошенного ворласа еще один. Сегодня он вернулся ни с чем.
Ты посеял первые семена. Урожай не всходит мгновенно.
Тихий голос Эотаса немного рассеивает отчаяние. Вайдвен нетвердо улыбается разлившемуся внутри ласковому, знающему теплу, и зажигает свечу на столе. У него совсем немного свечей, не то что в храме… да и зажигал он их не для Эотаса, а чтобы не спотыкаться об углы в собственном доме.
В собственном очень пустом доме.
Вайдвен и сам не замечает, как неосознанно накрывает свечу ладонью. Опомнившись, глядит, как чуть дернувшийся огонек потихоньку успокаивается и выравнивается.
Слова Тирша не выходят у него из головы.
— Владыка, — неуверенно обращается Вайдвен к средоточию света внутри себя. — Я могу спросить?
Не называй меня так, мягко просит Эотас. Я не владыка тебе и никогда им не был.
Вайдвен опешивает на мгновение. Даже жрецы называют Эотаса только так.
— Прости, — сбивчиво бормочет он. — Я знаю не так уж и много почтительных обращений. И как мне тебя называть?
Эотас. Ему чудится едва различимый смех. Нет, я не сужу о смертных по тому, как ведут себя их свечи.
Это обнадеживает. На самом деле, это обнадеживает очень сильно.
— Хорошо бы еще твои жрецы об этом знали, — тем не менее бурчит себе под нос Вайдвен. — Однажды кто-нибудь в шесть лет случайно погасит свечу во время молитвы, а потом его утопят в озере. Такого еще никогда не случалось?
А свечи в моих храмах когда-нибудь гасли во время молитв? вопросом на вопрос отвечает Эотас. Вайдвен только глупо хлопает глазами, таращась на невозмутимый огонек. Да, конечно, он видел потухшие свечи в храме, но чтобы свеча гасла, пока идет молитва… наверное, ни разу.
— А разжечь свечу молитвой тоже можно? — спрашивает Вайдвен, потому что он с детства из всех возможных вопросов выбирает самые дурацкие. Не иначе, уродился таким.
Эотас улыбается — ясный лучистый свет согревает Вайдвена изнутри.
Лучше кресалом.
Вайдвен смеется, хотя такой ответ, конечно, немного разочаровывает. Отчего-то с Эотасом удивительно легко — он никогда не мог и представить ничего подобного. И, в отличие от отца, Эотас не спешит швырять его в озеро или грозиться, что не пропустит в Колесо. Если бы Вайдвен сболтнул бы что-нибудь подобное при отце лет пятнадцать назад, розги были бы ему обеспечены…
Старая злость вскидывается привычной волной, и Вайдвен готов к ней, как и всегда. Но в этот раз на пути волны оказывается маленькая свеча; яркий огонек вздрагивает, когда ледяной вал обиды и гнева обрушивается на нее. Вайдвен на какой-то ужасающе долгий миг пугается, что она погаснет; пугается так сильно, что забывает разом всю свою злость.
Но свеча выдерживает. Свет тускнеет, колеблется, но не меркнет полностью, и уже мгновением позже Эотас, как и прежде, обнимает его все таким же любящим и искренним теплом. Вайдвен замирает от стыда: разве он может марать подобную чистоту человеческой грязью; разве может допустить, чтобы ясное сияние хоть немного помутнело от его обид и сомнений?
