Эотас оставляет себе последнюю допустимую долю милосердия. Он позволяет Вайдвену не смотреть.
Вайдвен позволяет его великой милости провалиться в Хель вместе с душой Моэруна. Он смотрит до последнего, до того мгновения, как сияющий дух перед ним в последний раз вспыхивает неверно и испуганно, прежде чем раствориться во тьме Границы. Он навсегда запоминает черную трещину, расколовшую сердцевину пылающего огня. Ей нет названия на языке смертных. Во всяком случае, Вайдвен его не знает. Он помнит только слабую тень ее, что испытал однажды: страх, что каждый эотасианец гонит от себя прочь, ведь такого не может случиться никогда. Страх, что свеча погаснет во время молитвы.
Сверкающая боль Эотаса все же вырывается наружу. Вайдвену не хватает сил удержать ее внутри, и свет стремится прочь из него до тех пор, пока воспаленное эхо агонии противоречий не затихает до конца. Остается только прозрачная пустота.
Вайдвен беззвучно вдыхает обжигающий глотку воздух и смаргивает с ресниц горячие искры. Надо же, он никогда не думал, что если кровь со светом они смешали поровну, то так же будет и со слезами. Боги умеют плакать? Или это снова его собственная тьма, такой же уродливой трещиной прошедшая по совершенному свету?
— Похороните его с почестями, — говорит Вайдвен. — Флаги сжечь.
Комментарий к Глава 21. Любовь безусловная
История про Моэруна была только в гайдбуке, и она снова про ботинки (don’t ask me): https://bit.ly/2wf7rNN
========== Глава 22. Новая Ярма ==========
— Берегись!..
Ночь обрушивается на Вайдвена оглушительной тишиной после беззвучного крика, стискивает в воспаленных объятиях. Вайдвен, скорчившись в клубок в пустом шатре, пытается выкашлять из груди то ли болезненную тяжесть после ранения, то ли очередной кошмар.
Осень — время Жнеца. Каким еще снам впору являться осенью?
Рана под повязкой не болит, только дышать отчего-то труднее обычного. Эотасова магия убивает боль, но исцеление занимает несколько дней; Вайдвен не жалуется — рана, полученная в сгоревшей роще, в худшем случае оставила бы его одноруким, но копье в грудь?.. после такого не выживают.
В памяти мелькают лица и голоса: торжествующий крик воина, убившего Безумного Вайдвена; отчаянный возглас Кэтис, допустившей гибель святого. Вайдвен помнит боль, вспыхнувшую яростным погребальным костром — и бессильно угасшую мгновением позже. Помнит, как зачарованное копье рассыпалось пеплом, как из раны в груди хлынул свет, яркий, неистовый, заливший все вокруг лучистым огнем.
У них так много света, но Дирвуду не нужен свет. Дирвуду нужна голова солнечного пророка. За одним добравшимся до Вайдвена воином стоят десятки и сотни других, и они не остановятся до тех пор, пока не убьют его. Сайферы Данрид Роу выслеживают его среди тысяч солдат, маги Норвича создают для него магические ловушки, жрецы-маграниты раз за разом обрушивают на него божественный гнев своей госпожи. У Эотаса хватит света на каждого из них, Вайдвен не сомневается в этом, но скольких еще им придется отправить в Хель, прежде чем Дирвуд поймет, что их попытки остановить восходящее солнце бессмысленны? Гордость ли заставляет их идти на смерть? Невежество?
Надежда?..
Вайдвен слепо моргает в темноту: сквозь ткань шатра еще не начало пробиваться тусклое рассветное зарево, и он не представляет, который сейчас час.
— Сколько еще до рассвета? — шепчет Вайдвен. Свернувшийся в его груди огонек едва ощутимо вздрагивает.
Совсем немного, говорит Эотас, не больше двадцати лет.
Вайдвен думает, что это какая-то уж очень долгая ночь. Незримое тепло разливается внутри, облегчая дыхание, но ни капли света не пробивается наружу:
Куда дольше, чем тебе кажется.
О Дюжине он слышит впервые на следующий день.
А под стенами Новой Ярмы неуверенные шепотки разведчиков, которым он прежде не придавал значения, повторяет совсем другой голос, и в этот раз Вайдвен вслушивается всерьез.
Человек перед ним не магранит — во всяком случае, он не из паладинов боевого ордена и не из жрецов пламени. Может быть, он из сайферов Данрид Роу. А может, из местных. Кто бы он ни был, один из немногих — он смотрит на Вайдвена без цепенящего ужаса в глазах.
— Новая Ярма будет под знаменем Редсераса не позже, чем через неделю, — говорит Вайдвен. — Зачем ты пришел?
Пленный едва может ответить ему: допрашивали неудавшегося убийцу с особым пристрастием, но все старания дознавателей пропали впустую. Сайферы умеют закрывать разум от физической боли, а в армии Божественного Короля никогда не было чтецов душ, способных сравниться с мастерами из Данрид Роу.
Он назвал себя «тринадцатым». Это было второе, что он сказал дознавателям.
— Чтобы сказать тебе, где закончится твоя священная война, — сплюнув на землю кровь, глухо и немного шепеляво отвечает сайфер и улыбается. — Дирвуду не нужна армия, чтобы справиться с тобой и твоим обезумевшим богом. Хватит одной дюжины солдат.
А это было первое.
Вайдвен всматривается в его душу, пытаясь заметить признаки безумия: хаотичные вспышки духа или чарующий дурман забвения. Но не замечает. Душа «тринадцатого» прозрачна, как осколок весеннего льда; эотасов свет проходит сквозь нее беспрепятственно и свободно.
Или…
Лиловые поля, золотое солнце: слишком жаркое, слишком светлое, чтобы под ним могли взойти богатые посевы. Маленькая нищая деревня; невыносимо долгие молитвы, еще дольше и гаже оттого, что каждое третье слово в них прерывается мучительным кашлем. И светом прошитый путь впереди — от дверей родного дома до строгой имперской столицы…
Вайдвен смаргивает непрошенное наваждение, слишком внезапное и настоящее, и с изумлением всматривается снова в солнечные лучи. Сайферы Данрид Роу научились превращать свои души в зеркала?
— Они будут ждать тебя в цитадели Халгот. Ты умрешь на пороге родного дома, Вайдвен: совсем близко к ворласовым полям, где тебе стоило остаться прошлой осенью.
Свет Эотаса плавил весенние льды две тысячи лет. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то за мутнеющим на глазах зеркалом, и золотые иглы лучей, повинуясь его воле, врезаются в воздвигнутую сайфером преграду. «Тринадцатый», задохнувшись беззвучным криком, падает к ногам солнечного пророка: сквозь трещины, прочерченные светом, за зеркальную стену сочится не только свет.
Вайдвен успевает заметить, как за дрожащим, истрескавшимся льдом собирается яркий всполох. Даже успевает подумать, как глупо, последние силы тратить на заведомо бесполезный удар; этот огонек энергии растает в пылающем зареве рассвета, Эотас и не заметит его…
А потом человеческая душа перед ним раскалывается на сотни частей. Вайдвену кажется, он слышит тонкий хрустальный звон, с которым лопнуло льдистое зеркало, и звон этот все никак не затихает, даже когда последние осколки духа уже растаяли в темноте Границы.
Кто-то из солдат рядом суеверно шепчет молитву Гхауну, истово прося Жнеца смилостивиться над нечестивыми.
— Это не Гхаун сделал, — потерянно произносит Вайдвен, — это…
Его никто не слышит. Он сам едва слышит себя. Беззвучный звон заглушает все голоса.
Почему, спрашивает Вайдвен, почему?! Почему кто-то предпочел бы выбрать такую смерть? Ради чего?
Ему не хватает слов, но свету не нужно слов. В сиянии Эотаса отчетливы печаль и гордость. Вина и радость. Вайдвен не понимает; тянется к теплому солнцу: объясни.
Он много знал о тебе, тихо говорит Эотас. О нас обоих.
— Ты видел его душу, ты должен был видеть, — Вайдвен бессильно провожает взглядом жрецов, уносящих тело. — Что я не успел узнать?
Он не лгал. Нас будут ждать в цитадели Халгот.
— Дюжина безумцев, уверовавших в то, что смогут остановить нас?
Да.
— И мы, конечно, обратим их в пепел, как сделали уже с половиной Дирвуда?
Да.
Вайдвен вздыхает и на мгновение зажмуривает глаза, уставшие и слезящиеся от горчащего жирного дыма, устлавшего Новую Ярму: зажигательные снаряды сделали свое дело, город, еще сопротивлявшийся осаде, уже горел изнутри. Надо же, когда-то он думал, что Долины Милосердия будет достаточно. Когда-то каждая смерть несла с собой непреодолимую вину.