После нескольких месяцев похода стук копыт и разговоры солдат становятся почти неслышимыми, как шелест деревьев или пение птиц. Вайдвен, отпустив поводья, ловит солнечный луч в ладонь. Этот прозрачный огонь, прирученный, совсем не жжется, он только греет, как эотасовы свечи, и совсем не похож на багровое пламя, пылавшее на стенах Долины Милосердия. Вайдвен все еще может держать его в руках и не бояться ожогов.
— Эотас, — негромко, чтобы не услышали солдаты, зовет он, — боги часто вступаются за смертных?
Иногда.
— Иногда?
Огонек свечи где-то внутри Вайдвена трепещет от неслышного вздоха.
Многие из моих братьев и сестер намеренно отстраняются от своих последователей. Чем ближе мы к людям, тем больше мы перенимаем от людей. Баланс возможен только при беспристрастности каждого из нас.
Вайдвен по привычке хочет пошутить, что Эотас-то уж точно самый беспристрастный из всех богов, но шутка застревает в горле, так и не родившись до конца. В сиянии огня ощутима неясная древняя горечь, которую Вайдвен никак не может понять полностью.
— Вот так, как ты, наверное, никто не вступался, — поразмыслив, говорит Вайдвен. — Иначе бы все об этом знали…
Огонек вздрагивает, заставляя его смолкнуть. Свет складывается в незнакомые, чужие узоры, похожие на звучание мертвого языка. На долю мгновения ему чудится эхо страшного удара — удара такой силы, что могла бы расколоть вековечную адру; Вайдвен вздрагивает, пропуская солнечное сияние сквозь пальцы и вцепляясь снова в поводья непонимающе прянувшей ушами лошади. Опомнившись, он пытается поймать в ладонь остатки собранного света, но поздно: сияющие капли солнца уже выскользнули из его горсти, растворились в воздухе, не оставив и следа. Вайдвен виновато гладит встревоженную Ласточку: беспокойный ей наездник достался, что уж теперь поделаешь.
Свет внутри задумчиво теплеет, переплетается лучами, перетекая из одного орнамента в другой. Эотаса редко когда что-то занимает так надолго. Он отвечает за мгновение до того, как Вайдвен решается окликнуть его:
Становится ли деяние менее праведным оттого, что было совершено ошибочно? Становится ли менее значимым — оттого, что не осталось о нем смертной памяти?
Вайдвен тяжело вздыхает. В самом деле, ему и не стоило ожидать ничего другого.
— Опять ты со своими загадками… постой, что значит — ошибочно? Ты говоришь, что это все может оказаться… ошибкой?
Любящее тепло обнимает его без тени тревоги. Эотас остается совершенно спокоен, словно завоевательный поход для него — пустяк не больше одной случайно потухшей на сквозняке свечи.
Если мы ошибемся, безмятежно говорит он, это не будет иметь никакого значения.
— Но я видел, — Вайдвен запинается, — я видел… там, в Сирагайт Тион…
Эти слова кажутся ему большим богохульством, чем восстание против Воэдики и погасший огонь Магран. Вайдвен вглядывается в зарю внутри себя с безмолвным отчаянием, не зная, как попросить прощения за свою ересь; ему приходится напомнить себе, что уже не в первый раз он хулит Эотаса, мог бы и привыкнуть за два десятка лет.
Только раньше он не считал Эотаса своим другом. Не делил с ним собственные тело и душу.
— Я видел в тебе не только свет, — все-таки выдыхает почти неслышным шепотом Вайдвен, отчего-то не в силах встретить прямо золотой взор солнца. Он глядит только на поющие отблески всех цветов огня и неба, напоенное рассветным туманом светлое зарево, застилающее его душу. Ни тени не разглядеть. — Эотас, я… я правда видел это. Я боюсь, что эта война… все, что мы творим на земле Дирвуда… делает тебя другим.
Свет касается его осторожно, ласково, как касаются век спящего первые лучи зари. Всеобъемлющее тепло ластится к Вайдвену, и нет ни тени в нем — ни страха, ни обвинения. Вайдвен вдыхает прозрачный воздух весны, почти позабытый в терпком дирвудском лете, и вдруг понимает, что Эотас всегда знал. Еще до того, как первый солдат Редсераса ступил на снег Белого Перехода. До того, как Божественный Король объявил о своем священном походе.
Эотас позволяет ему понять это. Заря обнимает его с прежней сияющей любовью, когда Вайдвен остается один на один с неопровержимой истиной Старого Энгвита. Она гласит: невозможно полностью отфильтровать шум; для гарантии бесперебойной работы системы допустимый уровень шума не должен быть превышен.
А в душах смертных очень, очень, очень много шума.
— Мне кажется… мне кажется, есть какие-то основания для этого вашего правила, — тихо произносит Вайдвен, — ну, того, про беспристрастность. Его же, наверное, не просто так придумали.
Я учил тебя свету. Ты учил меня сомнениям.
Эотас не был создан, чтобы сомневаться. Эотас не был способен сомневаться. Его фильтры отсеивали эту часть функционала человеческих душ при стандартном обучении посредством Колеса. Но когда он соединил себя со смертной душой напрямую, он обошел фильтры. Эотас вкатил себе полную дозу человечности и разбавил Весенним Рассветом.
Это его, вайдвенова, тьма.
Сомнения Вайдвена для Эотаса — все равно что вирус, цепная реакция неисправностей в сети, наращенной на скелет возведенного в абсолют идеала.
— А все остальное ты тоже… теперь умеешь?
Вайдвен почти не слышит собственного голоса. Он словно наяву видит перед собой дощатые стены собственного пустого дома, наполненного старой памятью до краев. Наполненного злостью. Гневом. Непониманием. Ненавистью.
Его — злостью, гневом, непониманием, ненавистью. Его, Вайдвена. Ставшего потом частью своего бога.
Фильтры обучения — не единственная из моих внутренних защит, мягко говорит Эотас. Ты понял верно: я способен понимать ненависть, я понимаю ее лучше смертных. Но я неспособен испытывать ее. Мне это не требуется.
— Но ты хотел научиться сомневаться.
У тебя большой опыт в сомнениях, а оптимизация фильтров при обучении через Колесо занимает слишком много времени. Эотас лучится солнечным теплом. Не беспокойся. Ты помнишь, как я устроен. Мне куда проще контролировать отдельные части себя, нежели смертному.
— Но что, если один раз это приведет тебя к неверному выводу? Ты не был предназначен для этого, как ты можешь переучиться всему за неполный год?!
Луч света сообщает ему динамическую сводку вычислений Гхауна — анализ риска. Величины колеблются в допустимых пределах. Чтобы внедренная цепочка изменений стала причиной ошибки, дополнительный внешний фактор должен оказать свое влияние, и это влияние должно быть колоссально. Почти невероятный сценарий. Риск допустим, говорит Гхаун. Риск оправдан.
Вайдвен не знает, что способно оправдать свет, замаранный грязью. Наверное, речь и правда должна идти о жизни и смерти Эоры.
Я все равно не очень хорошо это делаю, признается Эотас. Определенно иначе, нежели смертные. Этот паттерн срабатывает только в исключительных случаях, когда фактор влияния крайне велик: ты смог заметить одно лишь наличие внедренной субсети всего однажды, и это было только наличие, а не активация. Считай это… предосторожностью, которую используют, лишь когда не остается выхода.
— Точно? — на всякий случай переспрашивает Вайдвен. Рассвет внутри него неспешно сворачивается в маленькую свечу и легко, совсем по-прежнему, мерцает в ответ:
Я — все еще бог света, мой друг. Лишь там, где царит тьма, могущество света возрастает стократно. Разве не поэтому мы в Дирвуде?
Вайдвен окончательно перестает прослеживать суть разговора.
— Я рад, что ты в порядке, старина, но при чем тут Дирвуд?
Эотас смеется так, будто ему одновременно удивительно и радостно от того, что его святой до сих пор не понял такую простую вещь.
«И солнце пробьётся через тьму, возвестив о приходе нового рассвета и возрождении дня; возрадуйтесь, о живущие в тени»…
— Это что, из сказки какой-то? — Вайдвен все еще ничего не понимает. Смех Эотаса становится вдвойне ярче, но больше он не отвечает ничего, не отзываясь на недоумевающие попытки Вайдвена мысленно дотянуться до свечного огонька.