— Плохая смерть — от гнева чужого бога, — едва слышно шепчет Сестра. И тогда Вайдвен медленно начинает осознавать в полной мере, что значит магическое пламя, окружившее Долину Милосердия ровно по периметру внешней стены.

Это значит божье чудо, вот что.

— МАГРАН МОЖЕТ ГНЕВАТЬСЯ СКОЛЬКО ЕЙ УГОДНО. — Вайдвен позволяет Эотасу произносить угодные ему слова без попыток удержать внутри рвущийся наружу свет. — ЕЙ НЕ ОСТАНОВИТЬ ГРЯДУЩИЙ РАССВЕТ. ОТКРОЙТЕ ВОРОТА, И Я ВОЙДУ В ГОРОД.

— Мой король… — Кавенхем осекается, едва встретившись взглядом со святым Сияющего Бога. В глазах пророка пылает безграничная заря, и она — вопреки удушающей вони паленого мяса, вопреки изуродованному мертвецу у их ног — все еще ярче грозного алого пламени, стиснувшего Долину Милосердия в объятиях Огненной Шлюхи. Ярче — и страшнее.

Кавенхем не отваживается спорить с глашатаем рассвета; вскоре до Вайдвена доносятся приказы соорудить таран. Может быть, колдовской огонь богини войны может без опаски плясать на каменных стенах, но дерево, из которого сделаны городские ворота, горит получше человечьей плоти.

— Церковь Вьющегося Пламени, — тихо повторяет Вайдвен, когда послушница, нараспев читая молитву Гхауну, отходит к следующему погибшему. — Нам следует чего-то опасаться?

Нет.

Почувствовав сомнения, огонек свечи вспыхивает так ярко, что Вайдвену кажется — он ослеп. И только три удара сердца спустя он понимает — это неистовый пылающий рассвет, раскинувшийся над Эорой, это первый вдох зари над руинами Сирагайт Тион, это звезда, лучи которой преодолели бесконечную тьму ледяной пустоты ради живущих на смертной земле. Я научу тебя пламени, шепчет звезда по имени Эотас. И кто-то по имени Вайдвен, приютивший ее в своей груди, вспоминает, из чего на самом деле соткан огонь Магран.

В армии Вайдвена есть несколько магов, но им велено беречь силы до настоящего сражения: глупо тратить их на ворота, которые может пробить обычный таран. Священники пробуют прожечь путь в город своей жреческой магией: когда гигантский столб света обрушивается на ворота, что-то тонко тренькает, как лопнувшая струна на старой лютне. Зачарованиям и оберегам, что укрепляли ворота, приходит конец. Но отсыревшее от весенних дождей дерево не поддается так быстро, и Кавенхем, махнув рукой, велит взяться за дело солдатам.

Долина Милосердия не собирается молча ждать, пока в город войдет вражеское войско. На первых же подошедших солдат огрызаются удивительно умело пущенные стрелы: немало дирвудцев промышляет охотой, а охотники владеют луком не хуже, чем Вайдвен — серпом. Стрелы, пущенные из охотничьих луков, не чета тем, что выпускают редсерасские лучники из своих бронебойных чудовищ, где и тетиву сумеет натянуть до конца не каждый взрослый мужчина; но когда дирвудцы понимают, что их стрелы просто чиркают по броне, не в силах пробить закаленную сталь, они берутся за ружья.

От пуль защиты нет. Колдовство бессильно против пороха. Вайдвен не может поверить своим глазам: крохотный городок посреди дирвудской глуши успешно защищается от нападения многотысячного войска!

— Требушет разбил бы ворота в щепки одним выстрелом, — мрачно говорит Кавенхем, — но нет смысла собирать требушет ради этого отребья. Мы потеряем больше времени, чем если просто позволим им потратить порох впустую. Это не боевой гарнизон, они используют свои охотничьи запасы, и скоро те подойдут к концу. Если только порох сюда не поставляет сама Магран.

— Люди, — напоминает Вайдвен. — Скольких мы потеряем, подставляясь под выстрелы?

— Немногим больше, чем потеряли бы, разбив ворота и войдя в город. — Кавенхем оборачивается к нему, и взгляд его необычайно тверд. Эрл не был молод, но Вайдвен не назвал бы его стариком; Кавенхем уже пережил отчаянное безрассудство, свойственное молодым воинам, и еще не смирился с неизбежным, как смиряются пережившие слишком много весен. Впервые Вайдвен видит его таким. — Мой король, я верен вам и владыке света, и я никогда бы не пожелал ни вашим, ни своим людям зла, но вы никогда не сражались в войне и не посылали людей на смерть. Сейчас время измеряется не жизнями солдат, а их числом. Это не одно и то же.

Вайдвен не понимает. Кавенхем подходит чуть ближе, чтобы не услышали ожидающие приказа его лейтенанты:

— Каждый день, потерянный здесь, дает еще десяток пройденных миль людям герцога и артиллерии, которая будет ждать нас на пути к Новой Ярме. Нам нечего поставить против артиллерии; на каждого из наших магов в Дирвуде найдется пятеро таких же. Унградр не жалеет людей, чтобы задержать нас, он отправил своего вассала на верную смерть, потому что знает — если мы опоздаем и под Новой Ярмой нас встретит несколько тысяч солдат с пушками, войне конец. Поэтому пусть несколько десятков умрет сейчас, чем пять тысяч — чуть позже.

Кавенхем медлит, отвернувшись, но все же заканчивает:

— К тому же, простому люду сложно убивать себе подобных без очевидной на то причины. Еще несколько часов осады дадут им эту причину. Когда ворота падут, люди будут достаточно злы, чтобы не вспоминать об эотасианских заповедях.

Это неправильно, хочет сказать Вайдвен. Эотас ни за что не…

Не хотел бы, чтобы его народ устроил резню только потому, что они не успевают построить треклятый требушет и пускают собственных солдат на смерть?

Вайдвен готов к тому, что свет вот-вот рванется наружу, отберет себе чужой голос и произнесет что-то совсем другое, что-то возвышенное и красивое, что заставит Кавенхема поверить в своего правителя еще сильнее… и в напрочь исковерканные заповеди, которые до Вайдвена хоть и перевирались жрецами, но никогда — так сильно. Но Эотас молчит. Ждет.

Дает ему выбор.

Вайдвен чувствует его сострадание — крохотную теплую искру, почти затерявшуюся в пылающем мареве рассвета. Эотас не может не сострадать; его сожаление искренне. Но по другую сторону от неудачливого святого высятся разбитые руины Старого Энгвита, и даже если бы вся редсерасская армия сейчас принесла себя в жертву, это не сравнилось бы с жертвой, принесенной людьми, которые стали плотью и духом зари, воссиявшей две тысячи лет назад.

И Вайдвен молчит.

Когда на следующий день у охотников кончается порох, дирвудцы вспоминают о масле, смоле, и всей прочей горючей дряни, что только нашлась в деревне. Жрецы взывают к Эотасу так часто, что Вайдвена начинает подташнивать от слов молитв. Склонившись над одним из раненых, Вайдвен заставляет себя взглянуть на него — обезображенного горящей смолой, оставившей багровые пузырящиеся ожоги везде, где только нашлись щели в тяжелой броне.

Он не успевает понять, кто — Эотас или он сам — прижимает ладонь к страшным ранам, невзирая на предупреждающий окрик лекаря. Весенний свет сочится наружу, слишком плотный, слишком яркий, чтобы удержать его в клетке смертной плоти.

И Вайдвен вдруг понимает, что ожогов на воине, уже бывшем на полпути к Гхауну, больше нет. Раненый — редсерасец, судя по брошенному рядом доспеху — из не самого богатого, но все же знатного рода — открывает глаза и глядит на Вайдвена так, будто рядом с ним стоит на коленях не растрепанный крестьянин-пророк, а по меньшей мере привратник Хель.

— Это… непохоже на Хель, — подтверждает вайдвеновы догадки солдат. Эотас смеется так светло и лучисто, что у Вайдвена разом отлегает от сердца, и он улыбается сам — и багровое пламя Магран на стенах города, и кипящее масло, и намертво прилипающая к ранам горящая смола вдруг перестают казаться такими уж страшными.

— НЕ ТОРОПИСЬ В ХЕЛЬ, — советует Вайдвен, поднимаясь на ноги и протягивая воину ладонь, — ТАМ НЕ ТАК ИНТЕРЕСНО, КАК ЗДЕСЬ.

Магран пытается заградить дорогу своим колдовским огнем, когда защитники города и ворота наконец сдаются под натиском осаждающих. Вайдвен смотрит на смертоносное пламя, убивающее людей в доли секунды, и слышит, как надрывно и чисто звенит тишина — огромный прозрачный колокол, накрывший Долину Милосердия. Редсерасские солдаты, не то чтобы восставшие из мертвых, но определенно вернувшиеся к живым, замолкают в ожидании еще одного чуда. Дирвудские крестьяне по ту сторону открытых ворот молчат, потому что верят, что их богиня, подарившая им целых два дня, не позволит самозваному пророку войти в город.