Зло, это всегда по отношению к тебе, либо к твоему «клану», с которым ты неразрывно связываешь себя, – и никогда вообще. Но дело даже не в этом. Та эмоциональность, с которой мы подходим к данному вопросу, всегда искажает реальность, и не даёт оценить по его настоящему достоинству не один акт жизни. Мы одурманены своими эмоциями и производными фантазиями, и не в силах трезво смотреть на вещи, а между тем, чётко прослеживается влияние всякого акта зла на наше существо, в его необходимом становлении, его укреплении и возвышении. Полезность всякого зла, его необходимость на пути всякого становления и совершенствования, для всякого достаточно глубоко осмысления, не вызывает сомнения. Ибо, стоит ему представить на миг, что всё зло мира вдруг исчезло, как он со всей ясностью видит все трагические последствия такого невероятного события. Для поверхностного в своём разумении обывателя, не видящего дальше своего носа, всякое зло должно быть неминуемо упразднено, или хотя бы изолированно, отодвинуто от жизни. И в этом он видит самое достойное цели благо, как для себя, так и для всего нашего общества. Его близорукость, вне всякого сомнения, есть проекция его психофизической конструкции, его генетической животной сути, в которой простым, ежеминутным мотивом выступает выживание здесь и сейчас. И его нельзя за это упрекать. Как нельзя упрекать так называемых братьев наших меньших, в их стремлениях удовлетворить несмотря ни на что, немедленно свой голод, или поступать неразумно с нашей точки зрения, в иных ежеминутных действиях.

Мы всегда ищем и находим виновного во всех своих бедах, не в самой природе, не в том стечении обстоятельств и неумолимой воли природы на локальном отрезке времени и локальной точке пространства, но в личности, в отдельном человеке, ответственном за неправильное течение жизни, за катастрофы и те последствия, что на самом деле, предначертаны самой судьбой, и не зависимы, по большому счёту, от будто бы произвольной воли определённого человека. Всякий человек, как бы мы не относились к нему, часть общей природы, её глобального «макрокинеза», и ему не под силу, будь он трижды силён, трижды умён и злонамереннен, выпасть из контекста, встать над общим макрокинезным течением, и управлять по своему собственному произволу, (не теми мотивами, что необходимо властвуют над ним), но исходя их своих, присущих только ему злых намерений. Причём злых самих по себе, без каких-либо «зачем», «для чего». Обвинять человека в его злонамереньи, всё равно, что обвинять молнию в её разрушающем воздействии на сарай, и её попадании именно в этот сарай. Мы плоско смотрим на мир, когда придаём природе слишком большую бессознательность, и наделяем человека излишней сознательностью, тем, будто бы существующем в нём самоконтроле, несмотря на природные наклонности, и те мощнейшие мотивы, что блуждают в нём, словно молнии по небу. Наша внутренняя природа ничем не отличается от внешней природы. И это не столько антропоморфизм, сколько натурпоморфизм, хотя разницы нет никакой, вопрос лишь взгляда с одной, либо, с другой стороны.

Всё наше сознательное и бессознательное находится под контролем лишь самой природы, и за все, что происходит на нашей бренной земле, ответственна только она, и никто более. Мы наделяем ответственностью человека, исходя из глубоко иллюзорной, надуманной и исторически закреплённой в нашем сознании убеждённости, что он обладает неким «царём в голове», неким властвующим над ним субъектом, самодостаточным и самопроизвольным, независимым ни от каких мотивов и обстоятельств, а главное достаточно сильным, чтобы принимать все свои решения, исходя из признанной правильности, исходя их общей пантемиды добра. Человек ответственен только пред собой, в рамках той силы или слабости, коей волей случая и природы, наделён его субстрат. В нём, на самом деле нет ничего, что можно было бы отнести к абсолютно независимому «царю в голове». И если смотреть в этом контексте, то можно сказать, что в нём есть лишь «парламент», и все его поступки продиктованы решениями этого парламента, для которого главным аргументом является доминирование, победа тех или иных мотивов, стоящих друг напротив друга. И тот мифический «царь в голове», придуман только для того, чтобы возложить всякую ответственность именно на него, на личность. Ибо не придумай человек для себя такого «царя в голове», и это было бы – невозможно. Кого тогда судить, на ком тогда отводить свою злобу, на кого вешать несправедливость, – на природу? Но она безличностна, и не может быть осуждена никем и никогда. И человек, не имея возможности судить саму природу, поступает вполне закономерно. Он находит «козла отпущения», – человека, с его наделённой по недоразумению душевной произвольностью, и волей, что, как он убеждает себя, могла бы поступить иначе в предлагаемых жизнью обстоятельствах. – Абсурд, что, тем не менее, нужен человечеству, как необходимо ему же для его продолжительной жизни, всякое заблуждение. Как собственно и иллюзия, являясь тканью жизни, обеспечивает этой жизни, её существование, и несёт на себе всю палитру разнообразия природы, мира и бытия.

В бога не верят по разным причинам, как от недостатка духовности, так и от переизбытка таковой, как от ограниченности сознания, так и от чрезмерной широты, как от недоразвитости инстинктов, так и от слишком развитости таковых. Одни не видят бога, не сознают его, из-за близорукости сознания, другие напротив, видят слишком далеко, чтобы замечать и придавать большое значение всему теологическому. И бог для их взора становится лишь одной из станций, неким пунктом, через прозрачные стёкла которого, его взор смотрит вдаль, и всё божественное становится слишком простым и близким, слишком наивным, мелким, и даже пошлым, по сравнению с тем миром запределья, в котором существует этот, – его мир. Для такого взора, бог уже не может нести в себе чего-то сверх совершенного, чего-то, что служило бы неким заглавием, неким вершинным местом с абсолютными пенатами, и всё теологическое занимает своё место, в историческом контексте становления человеческого разума.

И между этими потенциалами, между близорукостью и дальнозоркостью сознания, словно между пропастями лежит самый большой пласт осознанностей, для которых всё божественное находит свою необходимость в жизни, и имеет ту почву, по которой может ходить средний человек. Здесь сконцентрировано большинство полей осознанности, и возделывает эти поля, большинство «человеческих пахарей». Но для нас, всё же более интересны «полюса». Ибо, только обозначив их, мы в состоянии понять и всё «глобальное тело», расположенное между ними.

Для близорукого сознания, существует только то, что подвластно его простым, пошлым стремлениям. Мир для него недостаточно глубок, чтобы увидеть самому в нём бога. Такое сознание живёт жизнью паука, или даже медузы. Его взор не распространяется дальше потребностей пошлого, ограниченного инстинктами и рефлексами ежеминутного созерцания, и бог для них, слишком сложное явление, слишком запредельная вещь. Им не дано приближаться к его пенатам. Их душа груба, глуха и слепа, и всё божественное для них, лишь вопрос страха. Как и всякое целомудрие для них, вопрос лишь стыда, но никак не чистоты. Целомудрие здесь употреблено в том контексте, которое этому кругу людей будет совершенно непонятно. Ибо здесь имеется в виду целомудрие осознанности и совести. Попросту обобщённо сказать, честности.

Для нас же, – «существ дальнозоркости», бог становиться настолько же пошл и настолько же прост, насколько может быть простым для психолога, практиковавшего всю жизнь, и достигшего в своём ремесле высот, рефлексия самого страха. Существование бога здесь становится недоразумнием, продуктом инфантильности сознания. Мы чувствуем, мы знаем, что в этом мире невозможно существование чего-то вершинного, чего-то абсолютного, чего-то того, что венчало бы этот мир, и определяло бы извне, все его законы. Мы знаем, что в этом мире не существует никаких законов, есть лишь закономерности, как олицетворённые соразмерности, сонамеренности, совокупности и соотносительности… И существуй такой бог в мире, о котором мы мечтаем, и он неминуемо сам себя бы упразднил, не найдя для себя той опоры, о которой грезит большинство людей. – Опоры справедливости. Той справедливости, о которой помышляют инфантильные умы, будь они признаваемы всеми, будь они «семи саженей во лбу!» Мир уже справедлив, но справедлив он не той справедливостью, что живёт в этих сердцах, не справедливостью морально-теологического контекста, но справедливостью фатальной необходимости. А это справедливость совершенно иного ранга. В ней нет места беспочвенным мечтам, и наивностям: «Я бы так хотел, и потому так будет…» или «Это должно быть так, и так…» Или одержимым возгласам: «Добро не может не побеждать, ибо оно от бога…!» Для нас всякий бог, ещё слишком лукав, слишком молод и недоразвит, чтобы быть вершиной мироздания. И он занимает в наших сердцах лишь место некоего сатира, но никак не царя.