Приглядевшись к фотографии на обложке, а герой был снят, естественно, на фоне моста, Сергеев усомнился в том, что… мост построен.

В эту самую пору Сергеев «работал по БАМу», где безуспешно пытался найти четыре эшелона с лесом. По документам они прошли довольно сложным маршрутом, пришли в пункт назначения, были разгружены, что подтверждалось документами, в том числе и об оплате разгрузки, но леса в пункте назначения не оказалось.

Мотаясь как маятник: Москва – Иркутск, Москва – Абакан, Москва – Чита, Сергеев заглянул и в Усть-Кут, где увидел только две фермы непостроенного моста. Одну на левом берегу, другую на правом. На фотографии, сделанной очень умело, они в перспективе как бы переходили одна в другую, перекрывая всю ширину реки.

Сделав бесхитростные любительские снимки своим «Зенитом-С», Сергеев показал сохраненный журнал «Огонек» с приложением своих фотографий начальнику строительного отдела полковнику Малышеву, первым на Садово-Сухаревской пошившим новую полковничью форму с укороченными погончиками последнего образца. Малышев тут же передал фотографии и журнал прямо генералу Перегудову.

На следующий день журнал «Огонек» вернулся в строительный отдел с резолюцией начальника Главка на обложке: «1. Полк. Малышеву. В разработку. 2. Отдел кадров. Майору Сергееву благодарность и пол-оклада». Подпись генерала Перегудова перечеркнула улыбающуюся физиономию чудо-строителя.

«Усть-Кут был делом эффектным. Заслуга Сергеева несомненна, но почему в министерство его вызывают одного, без Малышева? Может быть, какая-нибудь встреча с журналистами, с общественностью, хотят предъявить удачливого сыщика?»

Тут же позвонил на Огарева помощнику министра по связям с прессой и общественностью, бойкому и переполненному до краев анекдотами Сереже Кручине. Поинтересовался, нет ли сегодня каких-нибудь встреч, есть впечатляющий материал. Сережа сказал, что сегодня, слава богу, без гостей, и тут же добавил: «А это специально для тебя. У рыбака наживка кончилась, подобрал щепку, написал на щепке: «Вкуснейший червяк». Забросил. Тут же поклевка. Вытаскивает. На крючке палка, на палке надпись: «Обалденный лещ».

Посмеялись.

Перегудов сделал пометку на календаре: «Сергеев. Огарева, 9» и поставил знак вопроса в аккуратных скобочках.

Без пяти три Сергеев был на Огарева.

Он немало удивился, увидев в вестибюле встречающего его подполковника Вишневецкого.

Помощник министра пожал Сергееву руку и как-то откровенно оценивающим взглядом, чуть откинувшись, оглядел всю его длинную фигуру и с наигранной строгостью произнес: «А ты у нас растешь… Пошли. С тобой хочет министр познакомиться».

– Что-нибудь по Усть-Куту? – спросил Сергеев.

– Мне министр о своих планах пока еще не докладывает…

Вишневецкий держался с непринужденностью человека независимого, наделенного недюжинным талантом, за что по праву был приближен к начальству. И, действительно, на слова Вишневецкого вся страна лет десять пела песню о дружбе китайского и русского народов. В последнее время, когда отношения с китайцами вдрызг испортились, песню петь перестали, но все знавшие Вишневецкого по-прежнему относились к нему с уже неизменным почтением.

Если адъютант шефа корпуса жандармов сочинил музыку российского гимна, исполнявшегося с 1833 года по февраль 1917, почему же должна была оскудеть талантами деликатная служба после 1917 года? Это страна поменялась, а люди-то остались те же, разносторонне талантливые.

И вообще у поэтов-песенников интереснейшие судьбы.

Одна песня – и прыжок в бессмертие, хотя бы и ненадолго.

Если взять, к примеру, все написанное екатеринбургским поэтом Колей Еремеевым, а хотя одних стихов он написал больше, чем Тютчев, Блок и Фет, вместе взятые, дорогу в бессмертие ему еще торить и торить. А вот заведующий литературной частью кукольного театра написал: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…» – и все, бессмертие гарантировано. Может быть, песню петь в веках и не будут, а помнить будут обязательно, по крайней мере, летописцы освоения космического пространства. Когда-нибудь станет достоянием широких кругов любопытствующей общественности, питающей интерес к космосу и всему, что с ним связано, что пел первый космонавт Вселенной, когда спускался на парашюте в саратовскую степь после завершения ошеломившего весь мир полета. А пел он от радости, от переполнявших его чувств над весенней землей во все горло: «Ландыши, ландыши…» Когда он рассказал об этом руководителям полета, то ему по-товарищески подсказали, поправили, и уже в первом же интервью первый космонавт Вселенной сказал, что пел он, спускаясь на парашюте в саратовскую весеннюю степь, величественную песню «Родина слышит, Родина знает, где в облаках ее сын пролета-ает…» Таким образом, два поэта-песенника удостоились пропуска в бессмертие, один сразу же, другой, будем надеяться, хотя бы с некоторым запозданием.

Вишневецкий знал, что русский с китайцем обречены на вечную братскую дружбу и что гимн этой дружбе будет сопровождать великие народы на их исторических путях и перепутьях.

– Сколько ты у нас на Сухаревке? Уже полгода? – спросил Вишневецкий, поднимаясь с Сергеевым на второй этаж в «чистый коридор».

– Восемь месяцев.

– Летит время. Ты хоть узнал, что за дом, в котором сидишь? – помощник министра в совершенстве владел тоном учтивым и умел быть благосклонным, что как нельзя лучше шло человеку на его должности.

– Вы имеете в виду ИКП?

Действительно, при входе в здание Главка на Садово-Сухаревской, поднявшись на крыльцо, двумя боковыми маршами напоминавшее невысокую трибуну, человек оказывался в довольно просторном тамбуре, пол которого был украшен ромбом с заключенными в него магическими буквами ИКП, выложенными из поблекшего уже и стершегося камня, Институт красной профессуры.

– Заметил? Молодец. А как портрет Сталина там вверх ногами повесили, знаешь?

В истории института, учрежденного в феврале 1921 года, действительно, был такой эпизод.

Накануне визита Сталина в институт, служивший ему опорой в теоретическом обосновании борьбы с оппозицией, актовый зал, украшенный большим портретом вождя в рост, был осмотрен и взят под охрану сотрудниками безопасности, приехавшими специально из Кремля заранее. Каково же было изумление впущенных за двадцать минут до приезда вождя в зал слушателей и преподавателей, когда они увидели знакомый до слез портрет товарища Сталина, висящий совершенно неестественно, сапогами вверх и головой вниз. Всех тут же попросили покинуть зал. Ожидали суровых последствий. Но какая-то добрая душа тут же портрету придала приличное направление, слушатели и преподаватели были запущены в актовый зал заново, и встреча состоялась. Дерзкая выходка произвела впечатление оглушающее и на руководство ИКП, и на охранников, обеспечивавших безопасность встречи с вождем. Надо думать, и те и другие перепугались так, что сочли за благо не сообщать вождю о недоразумении, иначе… последствия и для тех и для других, а может быть, и для третьих, были легко предсказуемыми.

Вишневецкий с осторожностью дальновидного человека рассказывал курьезную историю, так распределяя и смех и ужас, что его отношение к происшествию вычислить при необходимости было бы просто невозможно.

– Это не у нас было, – сказал Сергеев так, словно всю жизнь просидел на Сухаревке.

– Что значит, не у вас? – опешил Вишневецкий.

– Сталина вверх ногами повесили на Остоженке. ИКП сначала там размещался. Уже после этого эпизода они сюда переехали, на Садовую, в помещение бывшей Городской земской управы, а в том здании, на Остоженке, сейчас МИМО.

– Это откуда ж у тебя такие сведения? – ревниво спросил Вишневецкий.

– Даже не помню, кто-то из москвичей рассказывал, – для простоты соврал Сергеев, почитывавший конфискат, антисоветскую литературу, которой нет-нет и угощал в Ленинграде своего приятеля из ОБХСС районный комитетчик из здания напротив. Историю с портретом Сталина он прочитал у Авторханова, бывшего партаппаратчика, ставшего впоследствии намного раньше других партаппаратчиков антисоветчиком.