Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Он читал и помимо своей воли прислушивался к звукам за окном. Нет, тихо. Только чуть-чуть слышен голос из репродуктора: новости, почти за каждой из которых – его комсомольцы, его люди, косаревцы, по всей огромной стране и в армии, в авиации, на флоте.

Александр Косарев не знал, – впрочем, возможно, будучи знаком со сталинским норовом, догадывался, – что здесь и сейчас в Волынском проходят последние в его жизни спокойные деньки.

В них пока есть тепло от печки, и за окном кружится снег. И собака, пока светло, приумолкает, чирикают на ветках птицы, ступает по коврикам кот.

В конце концов, уже к концу это ватной, неразъясненной недели Маша хлопотала по хозяйству, а Александр Васильевич не знал, куда себя девать. Он не привык к такому ритму Обычно ему не хватало дня, чтобы везде побывать, все успеть, всех принять.

А тут…

Он уже навел порядок у себя в кабинете, разложил книги по полкам, выбросил ненужные бумаги. Перебрался в оружейную, к сейфам.

Коллекция оружия у него собралась значительная – пистолеты, карабины, наганы, кортики и кинжалы, иногда генеральские, очень дорогие. Все разложил на столе, разобрал, почистил стволы, смазал механизмы, протер оптику.

Этим оружием можно было вооружить отряд.

Косарев знал: будь у него эскадрон самых верных, самых преданных комсомольцев, беззаветных, которые, так же как и он, готовы были бы голову сложить за идеалы рабочих, за лучшую и честную жизнь, – какой бы им Ежов был страшен, какой Берия?

Но 28 ноября 1938 года, в тот понедельник, Господи, помилуй!

Да уж, именно в тот день, когда снег за окном усилился, чуточку потемнело даже. И в небесах был затеян великий спор о человеке Косареве. Обречь его на муки смертные, не мешать казнить или всё же спасти и миловать?

В час, когда невидимая длань Господня простерлась над Волынским, Косареву было всего 35 лет. Даже не 33, как Иисусу, которого Сашка, крещеный матерью, давно забыл, и тем более не веровал. Храмы которого рушил со всеми другими по приказу партии, которая иконы продавала кому ни попадя за границу, даже проклятым буржуинам. В тот день внутреннее напряжение Косарева достигло пика. Он словно почувствовал что-то, нацепил валенки, набросил полушубок, хотел на крыльце папиросу выкурить, да побрел через двор в сарай.

Там он присел на колоду, на которой иногда колол дрова. Возможно, перед его взором был проем во двор, откуда виден забор. А перед ними – качели, на которых Косарев любил качать дочь.

И задумался.

Он по натуре не был поэтом или романтиком. Он был прагматиком. Может быть, увлекающимся, азартным, но прагматиком, который умел делать логические построения и верил им больше, чем стихам друга Маяковского. Он не заканчивал института даже как парттысячник, не успел и не сумел. Он был самоучкой. Но при этом нутром пролетарским осознавал правильность законов формальной логики.

И с точки зрения формальной логики он нынче рассуждал о себе.

Исполнилась ровно неделя после Пленума ЦК комсомола, где его лишили поста генсека. А значит, зацепили крепко.

Косарев слишком хорошо знал, как работают винтики сталинской машины, потому что при нем многие люди то возвышались необычайно, – будучи еще вчера никем, «ниоткуда и никуда», – то падали в бездонную, зловонную яму ГУЛАГа.

Он понимал, что арест в таких случаях неизбежен. И знал, что после этого происходит с семьями осужденных.

Уже «врага народа» нет давно на земле, нет его среди живых, а значит, ему уже не бывать ни английским, ни японским шпионом. Не подсыпать сахар в бензобак танка. Не сидеть с оптической винтовкой на арбатском чердаке в ожидании кортежа вождя. А они все-таки врываются в семью, хватают всех до одного. Жены встают на мученический путь, пока не умирают где-нибудь в Караганде или в Потьме. Детей отправляют в детдома, где насилуют, избивают, морят голодом, коверкают судьбу.

Но если человека еще не успели схватить и осудить? Если человека вообще уже нет на этом свете? Зачем им его семья? Может, в этом случае они оставят семью в покое?

Косарев вынул из-за пазухи именной браунинг, подарок Ворошилова, проверил патронник и взвел курок.

Прозвучит выстрел – и эти вертухаи сбегутся, гася на ходу окурки, в своих сирых шинелях, с ромбиками и кубиками. Не решаясь даже дотрагиваться до трупа, позвонят Берии, и с Берией случится припадок: ведь был уже, был почти в руках у чекистов, вражий сын!

Решимость Косарева покончить с собой ради спасения семьи была так велика, что он уже поднес ствол к лицу, почуял, как воняет от пистолета смазкой и горелым порохом и как близок от пальца спусковой крючок.

Но тут появляется Лена.

Прибегает восьмилетняя дочка, самое дорогое, что есть у него на свете. В цигейковой шубке, варежках и вязаной шапке с помпонами.

– Папа! Тебя обыскались уже! Ты что здесь делаешь?

Косарев успевает спрятать оружие и хватает первый попавшийся на глаза, но подходящий предмет – деревянного коня-качалку. Изображает улыбку на лице – ему это всегда легко удавалось.

– Как это что делаю? Коня починяю!

В 1933 году дочери было три года, когда Косарев подарил ей этого коня, раскрашенного по-русски лубочно. Купил на рынке у калужских умельцев. Лена садилась на него верхом летом на лужайке перед домом, бралась за поводья, отец ее раскачивал и пел:

Веди, Будённый, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит,
Пускай пожар кругом, пожар кругом.
Мы беззаветные герои все,
И вся-то наша жизнь есть борьба.

И вся-то наша жизнь есть борьба…

Теперь краски поблекли, лак местами облупился, а один полоз раскачался и вылез из пазов.

– Видишь вот? Заклею, подкрасим, и будет как новенький!

– Спасибо, пап! Но сейчас мама ужинать зовет! Идем уже, идем!

Ужинали в столовой, под оранжевым абажуром, за круглым столом, который, если раздвигался, вмещал много народу.

Какой была семейная еда в тридцатых годах? У разного партийного люда по-разному, а что до Косаревых – самая обычная.

Саша бывал к еде не привередлив, ел, что подадут: суп так суп, жаркое так жаркое, а то и просто отварную картошку с укропом да растительным маслом. Любили сырники, драники, варенья к чаю всяческие, что варила Маша сама по грузинским рецептам, медок душистый с рынка или с местных пасек, что к дому подносили местные, заодно с парным молоком и «фунтиками» сливочного масла в листьях лопуха.

Гости наезжали часто, но неожиданно, и бабушка упрекала деда за экспромты и сюрпризы. Позвонил бы, предупредил? А то отворяются двери, заходят несколько мужиков, все с работы, все голодные. Русская жена, поди, и стерпела бы, выложила на стол чего-то из припасов, соленые огурчики там, сальце, рюмки достала.

Но не грузинская!

По обычаям семьи Нанейшвили стол должен быть безупречен.

У грузин по тому, как накрыт стол, какое подали вино, обильна ли закуска, часто судят об отношении к себе, об уважении хозяев к гостям. Именно поэтому бабушка иногда расстраивалась. И в экстренном порядке отправляли водителя Женю Любимова в магазин.

А появиться Косарев мог с самыми неожиданными людьми – то с секретарями ЦК комсомола, то с хитрым и лукавым Андреевым, то с начальством «Метростроя», то с генералами из генштаба, то с самим Горьким.

Зная это, Маша запаслась продуктами, которые слала родня из Грузии: пряностями, аджикой, черным саперави или легким кахетинским, мукой-крупчаткой, чтобы быстро приготовить мчади, чурчхелой, другими сластями.

В начале 1937 года, когда небо над головой Косарева, как он полагал, было не то что чистое, а даже без намека на облачко, к нему вдруг напросился в гости сам глава компартии Азербайджана Багиров.

4
{"b":"724784","o":1}