Пока не за ними.

Сегодня не за ними.

Именно в это ноябрьское утро под снежную крупу – какая удача, что не за ними! А днем – отчего бы не пожаловать? Или вечером, когда семья ужинать сядет? Да пусть даже свадьба, именины, проводы в армию, и через раскрытые форточки звон – бокалов, тосты. Громко, чтоб все слышали: «За здоровье товарища Сталина!»

Все равно, хоть за здоровье, хоть за погибель – если хоть кто-кто из родных в списках Лубянки, ареста не избежать.

Комсомол – это Ленинский коммунистический союз молодежи. Была такая организация.

Лужи затянуты ледком, потому что там конец ноября 1938 года. И моя мама – далеко еще не Елена Александровна, а просто Леночка Косарева – каталась на них с разбегу по дороге в школу.

Нам с вами пройти через время – значит перебраться на ту улицу, где заборы выкрашены зеленым, как сосны, будто для маскировки от врага, а служебные корпуса дач – той же охрой, что и сортиры на платформах. Панели стен в милиции. Как вагоны товарняка, в которых заключенных развозили по лагерям. И вся мебель на этих дачах также выдана по акту, под расписку. Если заглянуть под стол или поднять стул, можно увидеть жестяную плашку: «Управделами ЦК ВКП(б)», номер такой-то.

Очень удобно, кстати. Выгнали тебя с работы, услали в лагерь или вовсе расстреляли как врага народа, бросили труп в общую яму или кремировали где-нибудь на Донском… Стерли отовсюду даже имя твое, а детей заставили закрасить чернилами твое изображение в учебнике… А мебель-то вот она, целехонькая! И кровати пружинные – скрипеть бы им еще да скрипеть во имя жизни на земле! И шкаф с зеркалом, и стол под зеленым сукном, за которым столько писано-переписано об улучшении родины-матери. О счастливом ее будущем. Где будет вдоволь еды и жилья.

Потому что в сытную еду и просторное жилье тогда верилось.

Или зря столько страдали?

Еще не успел закончиться скандальный комсомольский Пленум, на котором мой дед, генсек ЦК ВЛКСМ Александр Косарев был отстранен от должности. Бывший герой и вождь молодежи, портреты которого висели по всей стране. По авторитету и популярности второе лицо после Сталина. Обожаемый всеми: в райкомах мужики даже прически носили «под Косарева».

Это был плен, а не пленум!

В дикой его духоте, под перебивания, топот и вой-слово не давали молвить. Под улюлюканье целой своры кремлевских преторианцев и перепуганного зала. При насупленных красных лицах Молотова, Шкирятова и даже умеренного Андреева, который относился к Косареву с симпатией! С мастерами шельмования и демагогии – Ждановым и Маленковым в президиуме.

«Похоже, вы, Косарев, намеренно уклонялись от разоблачения врагов в молодежной среде!»

И усмешка, и желтый от табака палец Сталина крутится над головой: «А нет ли тут системы?»

Почти приговор. Даже без суда реальный приговор. Это же Хозяин сказал!

А если товарищ Хозяин сказал, это все равно что Нерон на трибуне Колизея большой палец опустил.

А может, еще не убьют? Только признаки смерти. Как зимний товарняк на тебя летит, отпрыгнешь и жив, а он мимо, только лицо снежной пылью обдаст. Косарев это и раньше испытывал, на войне с белыми, и тогда уж ни с чем не сравнимый холодок в груди и мурашки по телу.

Не успела закончиться свистопляска на пленуме-подставе, собранном не комсомольцами, а исключительно по приказу партийной верхушки и Наркомата внутренних дел. Не успели партийные иезуиты разъехаться по домам, как дачу оцепили солдаты НКВД, прошли внутрь, расположились в саду.

Это видно через ветровое стекло, и водитель Косарева, Любимов, затормозил.

– Что будем делать, Александр Васильевич?

– Поезжай, Женя, не обращай на них внимания!

У ворот к машине подходит сержант в шинели, синяя фуражка, красный околыш, с винтовкой, чешет затылок, хочет что-то сказать, но Косарев рвет дверцу на себя, командует зычно, как на Гражданке эскадрону не командовал:

– Так, ну-ка, открыть ворота!

Машина проезжает во двор.

Косарева встречает жена Мария с дочкой, укутанной в шаль.

– Что случилось, Саша?

– Ничего особенного, – отвечает Косарев, – меня, кажется, только что уволили.

Кремлевская вертушка еще работает.

Ужин на столе, но Косарев бледен, пот на лбу, крутит ручку аппарата, звонит Поскрёбышеву Александру Николаевичу, личному помощнику Сталина. В ответ – общие фразы: значит, так надо… потерпи, все еще прояснится… нет, не могу говорить, у товарища Сталина люди.

Любимов спрашивает, когда ему завтра приезжать. Как обычно, к семи утра? Тогда нужно еще машину помыть и заехать на заправку – бак почти пустой. Косарев молчит, грустно щурясь.

– Ну Александр Васильевич?

А что ему ответить? Все планы на среду полетели. Хотел после Пленума собрать секретариат. К чему теперь? Ехать к себе в кабинет и унизительно нарваться на людей Ежова? Которые уж, наверное, и пропуск аннулировали, и получили приказ «не пущать».

Во дворе воет собака. Воет, как волк. Хотя еще не ночь и никакой луны.

Она вот так пять дней и провоет.

Косарев надевает тужурку, идет проводить до машины своего шофера, Любимова.

Никогда так не делал. Евгений смущен.

Может быть, семье надо что-то из продуктов купить? Так он с утра на Смоленский рынок заскочит, сметаны свежей, творожку, того-сего, для Леночки – медку краснодарского. Пусть Мария Викторовна список напишет, а деньги – потом.

Урчит мотор. Косарев смотрит на Любимова, чуть улыбаясь, склонив голову набок. Пусть Женя не волнуется, никуда не едет, ждет в гараже, как обычно. Пусть поиграет с водителями в домино, газеты почитает, а Косарев, если надо, сам его вызовет.

Об еще не знают, что уже никакой вызов невозможен.

Косареву никто не скажет, и он не узнает, что его водитель будет вскоре арестован, получит 10 лет, как враг народа, отсидит, его потом реабилитируют, и на воле он продолжит дружбу с семьей Косаревых до последних своих дней.

Ночью Косаревы долго не смогут уснуть, слушая то собачий вой, то дальние разговорцы солдат из оцепления. Да еще полночи проговорят.

Маше непонятно, что это Хозяин вдруг задумал. Отчего гнев его вдруг пал на Косарева, с которым на первомайской трибуне стояли рядом? Чуть ли не в преемники Сашу прочил. Его так и называли: «младший генсек».

А может, позовут в Кремль, поругают, а потом скажут: припугнули, чтобы проверить, чей он на самом деле человек?

Ну да, чей именно? Скрытый поклонник своего наставника и дружка Бухарина, которому уже за все хорошее пустили пулю в лоб в подвале на Никольской? Друг ли и вздыхатель по питерским отщепенцам Каменеву и Зиновьеву, которые – еще и года не прошло! – ползали на коленях перед следователями, поминали Ильича? Как держали в Горках умирающего вождя за голову, водой поили и целовали в лоб. Писали из камер покаянные письма «товарищам по ЦКВКП(б)» – по 120–150 страниц! – и мочились в штаны от страха?

И вот, допустим, проверили Косарева! Всеобщие поздравления!

Сурово доволен нарком внутренних дел Ежов, которому еще быть на воле чуть меньше года. Показушно доволен его заместитель Берия.

Сам Иосиф Виссарионович схватит за галстук, приблизит лицо комсомольского вождя к своей рябой и дряблой роже с угреватым носом и желтыми глазами. Улыбнется, почешет усы, треснет по спине. Скажет: «Эко мы тебя, Сашка, развели, а?!Ну не обижайся! Зато теперь ясно: нашенский ты человек, свой до мозга костей!» И Берии скажет: «Как же ты, Лаврентий, в Косареве нашего искреннего друга не разглядел? Горячие мы люди, грузины!» Но вот теперь, скажет, пыхая трубкой, мы уверены, что дай тебе вечное перо, ты любой список подмахнешь, не глядя. Будь там хоть твои дружки по комсомолу, хоть жена Маруся, хоть дочка, хоть надменный папаша Нанейшвили, да хоть ваша глупая собака из Волынского!

Кое-как отдохнув от переживаний, они утром 23 ноября 1938 года встали бодрячком.