Я весь день была занята. Рути, изголодавшейся по сплетням после утренних шепотков, все-таки удалось затащить меня в звуковую комнату перед обедом. Я рассказала ей об экстренном совещании и – с некоторой неохотой после спора с Домиником – о своей идее.

Ее глаза расширились за стеклами прозрачных очков.

– Передаче вроде этой только и нужно, что запоминающееся название – например… «Экс-каст» или «Экс-просвет».

Я фыркнула, но мне сразу очень понравилось.

– Как секс-просвет?

– Ага. Или для НОР это немного чересчур?

– Может быть, – сказала я, но, честно говоря, я понятия не имела. К тому же это всего лишь идея, которую я вбросила во время мозгового штурма, и она вряд ли к чему-нибудь приведет. Общественное радио не слишком-то открыто инновациям.

Когда мы садимся в кресла у стола Кента, он отходит заварить чай. Доминик встает и начинает ходить туда-сюда.

– У меня из-за тебя кружится голова, – говорю я ему.

– А ты не смотри. – И все же он останавливается – прямо перед фото очень молодого Кента, зажатого между Томом и Рэем Мальоцци – ведущими «Разговоров о тачках». Разумеется, он прислоняется к стене. Да поняли мы уже, что ты высокий. – Волнуешься?

Я пожимаю плечами, не желая признавать, как неловко мне находиться на этой встрече. Никогда не знаешь, чего ожидать от Кента. Когда-то он меня немного напрягал, и хотя мы отнюдь не друзья, нам всегда удавалось ладить. Или, по крайней мере, я всегда делала именно то, чего он от меня хотел, и нам никогда не приходилось взаимодействовать сверх меры. По его просьбе я брала дополнительные смены во время кампаний, и хотя я имела полное право требовать у него сверхурочные, я никогда этого не делала, даже когда работала допоздна. Со временем эти поздние смены превратились в привычку, от которой я не могу избавиться.

– Я работаю здесь уже почти десять лет. Больше не волнуюсь.

– Десять лет – и по-прежнему занимаешься одним и тем же, – говорит он. – Тебе не скучно?

– Ну, слава богу, есть ты, чтобы я не могла заскучать. Очень весело в последний момент звонить гостье и говорить, что все переносится, хотя ее приглашали за несколько месяцев до эфира и она была вынуждена отменить собственные важные дела.

– О, – произносит он так, словно эта мысль и впрямь ни разу не приходила ему в голову. – Я не знал. Блин. Мне жаль. Она расстроилась?

– Мне удалось сгладить острые углы, – говорю я, пораженная его реакцией. Неужели он днем правда хотел извиниться? – В следующем месяце мы посвятим поведению животных целый эфир, чтобы искупить вину. И прежде чем ты скажешь что-нибудь по этому поводу – да, я знаю, это не новости, но такие передачи очень популярны. Особенно во время кампаний по сбору средств.

Он выставляет ладони.

– Я ничего не собирался говорить. Вообще-то в магистратуре нас учили тому, как правильно унижаться, если взбесил человека, у которого берешь интервью.

Я медлю с ответом.

– Подожди, ты серьезно?

Затем его броня дает трещину, и он издает смешок. Острое, хриплое «ха», которое пустило бы помехи, произнеси он его в микрофон. Количество раз, когда я слышала смех Доминика за последние четыре месяца: меньше десяти. Видимо, новостям запрещено быть смешными.

– Нет, но на секунду ты явно мне поверила.

Хм. Редкий момент, когда он видит себя со стороны. Но осознает ли он, что упоминает магистратуру при каждом удобном случае?

Появляется Кент с дымящейся кружкой чая.

– Шай, Дом, – говорит он, кивая нам по очереди.

Доминик проскальзывает в кресло рядом со мной, и в этот момент я замечаю, как близко мы сидим – между нами не больше тридцати сантиметров. Его ноги такие длинные, что колени упираются в стол Кента, и я чувствую запах его одеколона. Морская соль и что-то еще – шалфей?

Отодвигать кресло – как-то неловко. Придется страдать.

Кент делает медленный глоток и на мгновение закрывает глаза, смакуя чай. Когда он открывает их, его лицо расплывается в ухмылке, что приводит меня в глубокое замешательство.

– Все так очевидно, – говорит он. – Прямо у нас перед носом. – Он делает еще один глоток, а затем сжимает губы. – Все гениальное – просто.

– Вы о чем? – спрашивает Доминик с ноткой раздражения в голосе. Она едва слышна, но она есть.

– Вы двое. Ведущие на передаче Шай.

Наступает короткая пауза, а затем мы оба взрываемся смехом. Заявление Кента – абсолютная нелепица, и тем не менее он произносит его как ни в чем не бывало. Мое сердце подпрыгивает на слове «ведущие», но это, должно быть, шутка. Наверное, он имел в виду «продюсеры».

Я украдкой смотрю на Доминика и, кажется, впервые вижу его по-настоящему озадаченным. Обычно он такой серьезный и стоический – стопроцентно объективный репортер. В этом новом выражении его лица есть некая открытость.

– Даже не знаю, с чего начать, – говорит Доминик между смешками – должна признать, он с ними немного перебарщивает. Не настолько же задумка Кента смешная, чтобы вот так ржать над ней? – Это ведь шутка?

– Вовсе нет, – говорит Кент; не исключено, что все присутствующие сошли с ума. – Что думаете?

– Ну, помимо очевидного – того, что Шай никогда не была ведущей… мы не встречались, – говорит Доминик, и хотя это меня слегка задевает, он абсолютно прав. В предложении Кента тысяча и один недочет, и, несмотря на то что тема передачи мне близка, я не ведущая. У меня нет нужной подготовки, нужного опыта или нужного голоса.

– Ты тоже никогда не был ведущим, – уточняю я.

– Но я выходил в прямой эфир.

Я не хочу препираться с Домиником перед Кентом, но его самодовольство меня поражает.

– Ты же вчера впервые вышел в прямой эфир? – Я издевательски ему аплодирую. – Должно быть, ты все узнал о журналистике во время магистратуры, длиной в год, а потом – все о прямых эфирах во время часового шоу. Отменно, ничего не скажешь.

Ухмылка Кента вселяет в меня ужас.

– Видите? Это оно. То, о чем я говорю. То… что есть между вами. Завораживает. Я наблюдаю за тем, как вы ведете себя в ньюсруме. Да, знаю, я много времени провожу у себя в кабинете, но я наблюдателен. Между вами потрясающая химия, естественный конфликт. Доминик горит только новостями и неопровержимыми фактами, а тебе, Шай, нравятся материалы помягче, почеловечнее.

Мне совсем не нравится его «помягче» – оно будто намекает, что мне по душе все, что более женственно.

– Слушатели смогут встать на ту или иную сторону, – продолжает Кент. – На сторону Дома или на сторону Шай. Можно внедрить хэштеги, подзаработать на соцсетях.

– Но я журналист, – говорит Доминик, – и весьма неплохой, судя по тому, что произошло в последние дни.

– Но я знаю, что ты также можешь рассказывать и о человеческом опыте, – говорит Кент. – То личное эссе, что ты написал в университете, – мы все прочли его, когда ты подавал сюда резюме. Оно было захватывающим и, более того, трогательным.

Должно быть, он имеет в виду самую обласканную статью Доминика – историю о путешествии в Южную Корею, во время которого он впервые встретился со своими бабушкой и дедушкой. В отличие от всех остальных в ньюсруме, я не заплакала, но держала под рукой коробку с салфетками. На всякий случай.

– Думаю, мы игнорируем самую очевидную проблему, – говорю я немного жестче, чем стоило бы в разговоре с начальником, но, с другой стороны, я никогда не обсуждала с начальником подробности своей любовной (скорее безлюбовной) жизни. Это даже на правду не похоже. – Мы с Домиником никогда не встречались. У нас не было никаких отношений.

Кент машет рукой.

– Вы никогда не распространяетесь о своей личной жизни на работе, и я это, само собой, ценю. Отдел кадров тоже. Но поверьте мне, никто из вашего окружения не удивится, если услышит, что вы пережили расставание. Особенно после того, что сегодня произошло в конференц-зале.

– Не уверена, что понимаю, к чему вы клоните.

– Мы придумаем отношения, – говорит Кент, словно это так просто. – Мы придумаем расставание. А затем мы создадим передачу.