Восток смотрит на мир иначе. Он смотрит на него через свою «камеру обскура», через глубину своего душевного состояния, через призму совершенства и красоты своей внутренней природы. И самым важным для него является именно это состояние, – состояние его душевного агрегатива, где невозможно ничем завладеть по-настоящему, невозможно ничего выстроить в линейку, невозможно подогнать под общее лекало. Главенствующими мотивами здесь необходимо всплывают нечто противоположное всякой целесообразности, всякой законченности и объективности. Здесь не существует границ, а значит не существует и царей, и правителей, не существует никаких иных авторитетов кроме собственного глубокого чувства. И вся спонтанность, непредсказуемость и запредельность этого мировоззрения, опирается только на минуту во времени, и точку опоры в пространстве, принадлежащие одному единственному душевному агрегативу, одному единственному сознанию. Наиболее ярко и непосредственно всё это отражено в «дзэн буддизме», как воплощении восточной ментальности, несущей в себе самые сакральные латентно укрытые основы человеческого духа и его архаического и «рафинированного» естества.

Как природа, архаическая природа нашей реальности, по большей части своего бытия спит, закованная в камне материальности, и только её относительно бодрствующие олицетворения в виде «живого мира» пробиваясь сквозь панцирь инертного состояния этой спящей природы, а точнее сказать вырастая «стеблями живого», стеблями некоего относительно бодрствующего и агрессивного состояния этой природы, из это спящего царства её скованной инертности, провозглашают о бодрствовании и живости, и подтверждают своим наличием саму возможность реальности жизни и всех её разнообразных плагинов, так подавляющая масса «человеческой плазмы», на своём уровне, находится в таком же относительно спящем состоянии. Человечество в подавляющей своей массе спит, (и в этом можно легко убедится, поговорив несколько минут на возвышенные сверх чувственные темы с любым аборигеном планеты). И только те немногочисленные бодрствующие головы, что, появляясь то тут, то там поднимают герольды и штандарты этого бодрствования и сверх чувствования, и будят насколько в их силах спящие вокруг головы, своей исключительностью, – только подтверждают правило. Мы называем их гениями. И как гениальность самой природы, заключающейся и воплощающейся в проявлении жизни на земле, провозглашает о чуде, так гениальность среди дремлющей массы людей, провозглашает о сверх чувственности и сверх разумности, о сверх способностях человека, таких же чудесных, как и сама природа живого.

Тот дуб, о котором я писал выше, конечно бодрствует относительно угрюмой каменной скалы, но он спит относительно серны, человека, или бабочки… И каждый из этого ряда, так же спит относительно последующего, более бодрствующего, более живого существа. И если представить себе продолжение этого ряда, то в конце концов должно возникнуть некое существо сверх чувственного и сверх разумного потенциала. Такое существо можно будет отнести к действительно божественному миру, ибо оно будет обладать сверх возможностями в чувствовании и разумении относительно людей и бабочек, так же, как мы люди обладаем сверх возможностями разумения, и сверх потенциалом в сравнении с тем же дубом. И здесь мы можем лишь фантазировать, ибо ничего синтетически разумного за собственными пределами не в состоянии объективно представить. К примеру, такое сверх чувственное существо могло бы чувствовать неоднородность электромагнитных полей, и переводя на собственные разумные матрицы эти чувства, составлять для себя портрет окружающего мира в совершенно иных диапазонах, с совершенно иными критериями и следующими за ними, образами. Такое существо действительно могло бы чувствовать и воспринимать электромагнитные колебания, идущие из других голов, и дешифрировать их, а значит на самом деле, читать мысли. Такое сверх чувственное существо обладало бы такими возможностями, что все наши возможности, как простой сенсорики, так и трансцендентальные, и метафизические, показались бы ему возможностями лягушки. Причём лягушки находящейся в анабиозе, скованной инертной материальностью условий внешнего спящего мира. И кстати сказать, зачатки таких возможностей уже проявляются у редких отдельных существ.

Кто, какая из существующих ныне пантеокультур могла бы достичь такого совершенства, такого состояния своей живости? Я полагаю, вопрос – риторический. Ведь пантеокультура запада движется в совершенно ином, скорее противоположном направлении, и потому даже гипотетически не способна достигнуть такого совершенства, дающего настоящую надежду на будущее. Западная пантеокультура по своему определению не способна переродится в такое вот сверх совершенное, сверх живое создание. Оно движется по направлению к каталогизированному упорядоченному совершенству, – к уравнению, в котором не должно быть неизвестных, к катарсису порядка и сбалансированному уравновешиванию всех стихий своего существа, к превращению человека в запрограммированного робота, который уже не просто спит, но умер, ушёл на противоположный полюс от жизненности. Здесь невозможно рождение и расцвет бога на земле, здесь все векторы направлены на удаление от всего чудесного, от всего непознаваемого, от всего действительно божественного. Здесь невозможно достижение идеального катарсиса, и потому невозможно рождение ни ангелов, ни демонов. Здесь всё и вся металлогизированно мертво, всё пребывает в спячке, и видит свой сон о совершенном мире технократии.

Как известно, наш разум делится на правое и левое полушарие. И то условное разделение мышления с доминантами одного полюса, в ущерб другому, определяет образы и формы созерцания. Математическое, рационально-аналитическое, а в след за ним и общее технократическое мышление, руководствуется по преимуществу левым полушарием. Идеальное, же с последующими интуитивными прозрениями, руководствуется преимущественно правым полушарием. Так полагают учёные, хотя и в несколько иной транскрипции последствий, а именно противопоставления производных творческого и практического. И здесь таится, и экстраполируется на глобальные противоречия социума, главное и фатальное отличие пантеокультур Востока и Запада. Там, где находится условный «центр тяжести» мышления человека, между этими условными полюсами, там находится и его пантеокультура.

В транскрипции противопоставления бытового осмысления, глубочайшее несовпадение образов мышления Запада и Востока, наиболее явно и чётко отражается в языке письменности той, или иной пантеокультуры. Доминанта фонетического склада письменного воплощения явлений мира, и всего того, что идентифицируется, синтезируется и разделяется на образы и закономерности в этой письменности, олицетворяет собой несопоставимую разницу форм мышления, и необходимых закономерностей в умозаключениях носителей языка письменности Запада. Здесь всё основывается на звуках, на линиях, выстраиваемых во времени, на соотношении последовательностей, то есть преимущественно логических аспектах умозаключений. В отличие от цивилизации Востока, и в первую очередь пантеокультур древнего Китая, как некоего родоначальника огромной части культурного становления Востока. Почему не Индии? Да только потому, что, хотя Индия имеет ещё более глубокие, более отдалённые корни цивилизационного и культурного становления, но в отличии от Китая, не сохранила суверенности в самом широком смысле слова, а значит не сохранила чистой самобытности образного мышления. Всё же «санскрит» это нечто симбиозное, нечто конгломеративное, нечто синтетическое. Хотя ныне и Китай, под давлением более агрессивных пантеокультур Запада, постепенно переформатируется, и уже встаёт на чуждые его древним консолям, векторы, что грозит ему вырождением, ассимиляцией под западный политес сознания.

Так вот, Китай. Здесь в письменности отражается образность мышления, не зацикленная на линиях временного пантеона, где всё сплетается в последовательностях, и всё и вся выражается в умозрительных дорогах, цепочках и соответствиях создаваемых условностей внешнего мира. Китайская пантеокультура мыслит иначе не потому, что её историческое основание лежало на берегах «Хуанхэ, и Янцзы, и даже не потому, что она была долгое время изолирована от влияния «агрессивного Запада», но потому что изначально, её мыслительная способность складывалась преимущественно по иному принципу, а точнее сказать в преимущественно ином аспекте созерцания. Здесь доминирующим политесом в «камере обскура» выступало не время, но пространство. Здесь царствовала не логика, но идеал созерцания. Культура Востока вообще выстраивалась на доминантах пространственно-интуитивных форм созерцания. Где наибольшее значение имел образ, единовременное схватывание момента, – угадывание, а не доказательство, как олицетворений, в первом случае идеального мышления, во втором – аналитического, с его апофеозом – диалектикой. Здесь всегда преобладало пространственное над временным. В противоположность доминантам Запада, где паллиативом всегда выступало некое временное преобладание, с его аспектами фонетического осмысления и запечатления в скрижалях своей письменности, всех возможных образных внешних знаков представляемого природного естества. Неспроста филология являет собой начало, а точнее сказать колыбель, – куколку философии. Письменность Китая, умозрение, воплощающееся в иероглиф, олицетворяет собой то главное отличие мышления человека Востока, как стремящегося к преобладанию пространственно-интуитивного умопостижения мира, над логически-временным. Здесь всякое понятие воплощается не в цепочку или линейку букв-звуков, но в образ идеального схватывания точки, и момента созерцания. И именно здесь наиболее чётко и наглядно иллюстрируется то различие идеальных форм мышления, по преимуществу, от форм рационально-аналитического концептуального плана, доминирующего в пантеокультурах Запада. Тот, кто хотел бы наиболее явно оценить различие мировоззрений Запада и Востока, тому следовало бы изучить наиболее вершинные олицетворения этих мировоззрений. К примеру, таких антагонистических и характерных для своих родов философем, как Лао-цзы, Конфуция, и Юма или Канта. И хотя каждая из них на пути своём, зачерпывает из противоположной, но в целом между ними – пропасть. Всякая совершенная имманентная доктрина, несёт в себе отпечаток обобщённого взгляда на мир той или иной пантеокультуры, и содержит в себе те истины и заблуждения, которые свойственны тому образу мышления, что сложился и укрепился в подавляющем большинстве сознаний этой пантеокультуры.