Я наскоро оделся, но меня продолжало колотить. Добравшись до общаги, я увидел: пацаны купили пол-литра беленькой.

– Гарик, прими, – Валера протянул мне пол гранёного стакана водки с перцем.

Я мгновенно его «хряпнул» и тут же попросил ещё вдогонку. Немного стало получше, но ночью поднялась температура, начался жар. Я догнался аспирином, но меня колотило. Кто-то из ребят позвонил по межгороду Вехе, и она примчалась на следующий день с кучей каких-то таблеток, мазей, растираний и горчичников. Она проявила себя как настоящая боевая подруга. Уже от одного её вида мне стало лучше. Она спала со мной на одноместной панцирной кровати в нашей общей комнате, не стесняясь ребят. Пыталась, как могла, ободрить, согреть и вылечить меня. И я медленно пошёл на поправку. Через неделю она вынуждена была уехать.

У меня оказался сильный организм. И мне показалось, что я оклемался. Как выяснилось позже, это только показалось. Страшная болезнь затаилась в моих лёгких, как бомба с часовым механизмом. Таймер сработал, и начался обратный отсчёт.

Мы вернулись по домам и через три месяца взялись за дипломный проект. Я начал чувствовать недомогание. Слабость. Всё время потел. Я не мог стоять дома перед кульманом и чертить схемы и чертежи диплома. Ноги меня не держали. Я ставил стул, становился на него на колени и работал, обливаясь потом, как будто находился всё ещё в том жарком барабане на отметке 42 метра.

Мама это заметила. От любящих мам вообще что-либо трудно скрыть. Особенно когда это единственный и ненаглядный сынуля. Она начала таскать меня по врачам. Мама была лучшим детским стоматологом города и знала всю местную врачебную элиту, и её все знали и уважали. Никаких УЗИ и КТ тогда в провинциальном республиканском городке не было и в помине. Высшее достижение местной медицины: анализ крови и рентген. Грешили на сердце, но мама им не верила и оказалась права. Как проморгали очаги в лёгких, одному Богу известно.

Я был успешным студентом, защищал честь вуза на спортивных соревнованиях. У «преподов» был в фаворе. И вот настал день защиты диплома. Я стоял перед комиссией, позади меня мои 8 ватманских листов диплома, вымученных мною. Лица преподавателей уже расплывались у меня перед глазами. Преподы были в недоумении. Я стоял мокрый с головы до пят. Ноги меня не держали. И прекрасно выполненный диплом я с трудом защитил на хлипкую троечку. Комиссия была разочарована. Они не могли понять, что произошло с их любимчиком, которого они знали как умного и успешного студента.

Еле дотащившись домой, я увидел побелевшие лица родителей. Последние анализы крови и сделанный накануне рентген показали: двусторонний туберкулёз лёгких. В левом лёгком каверна, в правом туберкулома. Это прозвучало как приговор военного трибунала. В те далёкие годы с таким диагнозом вылечивались, а значит, и выживали не более 20 % заболевших. Я рухнул на стул…

На следующий день я очутился на ул. Камзина, дом 275 в Павлодарском областном противотуберкулёзном диспансере в двенадцатиместной палате. Это было четырёхэтажное здание старой постройки, которое здоровые горожане предпочитали обходить стороной. Присутствовали два отделения: терапевтическое и хирургическое. Естественно, в то время никаких навороченных аппаратов типа МРТ, КТ, УЗИ не было, оборудование было примитивным. Практиковали рентгенологические методы диагностики, а также клинические и лабораторные исследования.

Хирургия тоже ещё не обрела нынешние передовые методики. Делали искусственный пневмоторакс и пневмоперитонеум, бронхоскопию, а также химиотерапию и глюкокортикоидную терапию для пожилых пациентов. Кололи антибиотики: канамицин, циклосерин, амикацин. Важное место занимали препараты группы фторхинолов, такие как ципрофлоксацин, их применяли полным курсом, ввиду наличия вторичной микрофлоры у больных с деструктивными распространёнными процессами в лёгких.

В таблетированной форме применялся в основном противотуберкулёзный препарат ПАСК – натрия аминосалицилат, который проявляет активность исключительно в отношении Mycobacterium tuberculosis. Это были крупного размера таблетки, примерно как таблетки валидола. Назначали их по 12 г три раза в сутки. Выглядело это прикольно: даже в моей немаленькой ладошке вырастала приличная горка этой «гадости», которую было желательно проглатывать, запивая молоком.

Укольчики тоже по два раза на дню. Через два месяца, при условии, что медсестричка не забывала делать вам йодистую сетку, на мягкой точке в зоне поражения иглой начинали образовываться твёрдые, как камень, узлы. Садиться на что-то твёрдое становилось практически невозможно, а если при очередной инъекции игла натыкалась на такой «камень», то просто гнулась. Через пару месяцев непосредственно перед уколом ваше мягкое, но не везде, место сестричка пальпировала, отыскивая место для введения иглы.

Лечение было ещё тяжёлым и потому, что давало множество побочных эффектов. Страдали не только лёгкие, но и сердечно-сосудистая система, развивалась гипертония, нарушалась перистальтика кишечника и страдал желудочно-кишечный тракт, народ исходил поносами, у некоторых образовывалась и открывалась язва желудка, мучили тошнота и рвота, разваливалась центральная нервная система, тело покрывалось аллергическим дерматитом, начиналось воспаление щитовидной железы – гипотиреоз. Иммунная система просто не выдерживала и сдавала. Это в общих чертах.

В нашей двенадцатиместной палате мне, как Везунчику, досталось «козырное место»: недалеко от окна, в углу и, главное, далеко от раковины, в которой каждое утро все мои сопалатники совершали утренний моцион. Народ был в основном простой, без затей, работяги, одним словом. Все остальные удобства в конце коридора.

После долгой беседы с лечащим врачом Игорем Владимировичем Ильинским, обследования, сдачи всех дополнительных анализов я был представлен коллективу палаты и мне были указаны моё койко-место и тумбочка. Всё «времён Очакова и покорения Крыма». При открытии дверцы тумбочки она просто отвалилась.

Проложив газетой две её полочки, я разложил свои нехитрые пожитки. Прилёг на видавшую лучшие дни кровать, ощутив запах дезинфицирующей хлорки, посмотрел на потолок в сеточке треснувшей штукатурки и бледно-жёлтые стены палаты с кое-где отслаивающейся краской, оглядел такие же жёлтые и мрачные лица «коллег», более похожих на заключённых, и приуныл. И было отчего: даже у меня, бесшабашного, несерьёзного и легкомысленного, из лёгких при кашле вылетали плотные жёлто-зелёные куски плоти, которые я прятал в носовые платки. Хорошо, что пока не было кровохарканья.

Но мне и врачам было ясно: распад моих лёгких идёт полным ходом. Как в песне: «Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка…». При каждом вдохе-выдохе лёгкие хрипели и посвистывали, но не так залихватски, как у Соловья-Разбойника, а так, что, когда звук из них вырывался наружу, мне казалось, что кто-то в них поселился нехороший. Главная его нехорошесть заключалась не только в издаваемых им звуках, отхаркивании и боли при вздохе, но, главное, в постоянной депрессии. «Но тот, который во мне сидел», её просто генерировал, как energizer: «Всё, касатик, пожил, поураганил немножечко, и “хорэ”. Пусть другие поживут».

И с этим приходилось ежедневно и постоянно бороться: не обращать внимания поутру на захарканную, забрызганную кровью раковину в палате, на лужи мочи в туалете, где на полу лежали деревянные решётки, а под ними перекатывались жёлто-коричневые волны с одурманивающим запахом, что в палате нашей на двенадцать человек постоянно висел над нами тяжёлый дух, так как маленькая форточка была постоянно закупорена, задраена, как иллюминаторы на корабле в шторм, так как народ боялся сквозняков. Надо было не обращать внимания и попытаться заснуть, несмотря на ночной кашель, тяжёлый, с отхождением мокроты и крови у ребят на соседних койках. Нужно было закрывать глаза и не вспоминать, как в течение двух месяцев мы потеряли двух молодых ребят двадцати восьми и тридцати лет от роду, которых вывезли из палаты на каталке, накрытых простынёй и ногами вперёд.