– Держать двенадцать часов! – кричал Боцман. – Скорость три узла! Отводи! Прямо руль! Спасти Захарика!

Мы рывками двигались поперёк реки, а я смотрел, как голубовато-салатовые водоросли танцуют под пластиковым бортом.

Но примерно на середине рулевой Сантьяго встал, как вкопанный. Видимо, холодная вода, свободно проходившая между бутылок, отрезвила его. Он завертел глазами и левой рукой стал колошматить себя по ляжкам.

– Тапки! – крикнул он куда-то в воду.

Я подумал, что он увидел в воде чьи-то тапки, и стал смотреть в волны, но, конечно, никаких тапок там и в помине не было. Сантьяго истошно закричал и согнулся до самой воды.

– Мои тапки! – вдруг перешёл он на смех.

Я на всякий случай посмотрел на его ступни, но они как были в кроссовках, так и остались. Левой рукой Сантьяго стал нащупывать что-то в кармане и вдруг вытащил пакетик-зип. В нём лежали три синие таблетки.

– Тапки, – зарыдал Сантьяго, – мои тапки!

Сантьяго тряс пакетиком у нас над головой. Когда он в следующий раз, уже с гневом сказал «тапки!», то принялся одной рукой открывать пакетик, а второй стал помогать. Трос при этом он, конечно же, отпустил.

Лёгкий плот, нагруженный тяжёлыми мужчинами, потеряв направляющую, завернулся сначала вправо, затем влево и метнулся вниз по водам Ильменки.

Равновесие было потеряно, и самый тяжёлый из нас – Боцман – стал терять былую уверенность и пластику венецианского гондольера, несмотря на опьянение ему всё-таки, в некоторой степени, присущую. Боцман вдавил плот под себя и, недолго пробалансировав, плюхнулся в воду. Наше судно теперь качнулось в другую сторону, и без лишних усилий воды Ильменки смыли и меня.

Лабиринты стен. Лабиринты ведут через кусты жимолости, роняющей первые слезы. По солёной от жары почве растекается жирная яблоневая смола. Слышен смех из скворечников, повёрнутых на север. Осока жмётся к берегам, склоняется в поисках своего отражения солнце над прудом, в котором никогда никто не жил, кроме ансамбля фиолетовых суккубов. Ледовитый цветник стряхивает берёзовые опилки с висков грядущего века. Динамит. Знобит. Серебрится. Произрастает. Глупо оставить семена здесь, под присмотром низких проводов и почти уничтоженного кариесом тротуара из невероятного змеевика. Валаам. Пиршество. Магниты. Надо было делать что-то. Я наконец вынырнул и, сориентировавшись по краешку дядюшкиного домика, погрёб к берегу. Вдруг силы закончились и нестерпимо захотелось просто дышать. За горло схватила сильнейшая в своей бесполезности обида от невозможности сделать это. Руки вдруг потеряли управление и двумя плетями повисли, собирая водоросли. От страха я успел даже прийти в себя и успокоиться мыслью: «Здесь неглубоко».

Кое-как я повернулся и увидел кудри Сантьяго. Они то появлялись, то исчезали в воде, трепетали где-то ниже по течению. Ещё дальше читалась бравая фигура Ната, оседлавшего плот и вцепившегося в бутылки. Рывками, по сложной геометрической кривой он направлял к берегу. Справа от нас виднелся Боцман – тот стилем «баттерфляй» умело плыл поперёк течения к берегу. Разумеется, как всякий настоящий моряк, к родному берегу.

Когда я увидел его фигуру, выходящую на сушу, то постарался как можно сильнее прокричать, предварительно заглотнув как можно больше воздуха. Но лёгкие мои наполнились водой, такой тяжёлой и жгучей.

Нежный, властный мрак закрыл многочисленные пузыри вокруг, закрыл вспышки гнева и радости, шума и ярости. Чистейшее H₂О, обогащённое биологическими элементами, наполнило мои альвеолы и направилось разрушать мою кровь клетку за клеткой. Мою кровь – человеческую, слишком человеческую. Когда клетки жаждали кислорода – О, О, О – кричали они, им упорно отдавали только H. Аш аш аш! – горели клетки одна за другой. Это то, что нам нужно, говорили они, это первоэлемент, это то, с чего началась жизнь, давай-ка вернёмся, давай вернёмся к началу начал, ты слишком тяжёл в своём скафандре из мяса! Но яростный, страстный пожар разгорался в клетках, не желающих менять спецификацию, предавать идеалы, терять знамя священного О₂. Синь и стыд.

Фантазмы плоскогорья в рутине облаков. Движение в сторону разрисованных иероглифами вечности ржавых каркасов. Ветреная позолота мгновений. Высохшая аристократическая тропа вверх по склону века. Ярость. Репейник. Анамнез. Зависть. Красный.

12:00

Гелиотроп. Если произносить это слово вслух громко и уверенно каждое утро, то у вас нормализуется давление, пройдут боли в спине и артрит. Вам даже не надо будет пить сырые яйца, чтобы ваш голос был чист и звонок. Вы можете забыть про проблемы с кишечником. Возможно, у вас даже улучшится потенция. Попробуйте. Просто с завтрашнего утра начните произносить слово «гелиотроп», а если сейчас у вас утро, то прямо сейчас громко, уверенно произнесите слово «гелиотроп». Это не шутка. Это гелиотроп. Связь тут сложная, но если немного задуматься, в принципе, понятно, почему первая вещь, которую я отчётливо вижу на этом берегу – водоросли. Водорослей и вправду больше, чем обычно – целая подушка из речных растений цианового цвета под моей головой. Слишком много, учитывая, что в обыденной жизни я с ними совсем никак не сталкиваюсь, даже морскую капусту не ем.

Дальше по течению пришвартован Нат. Он уже выкинул плот на берег, а сам бежит во весь опор к нам, ко мне и Сантьяго. Тот, согнувшись, лежит в паре шагов от меня. Жалобно всхлипывает, козлина. Понимает, что впутал нас в это всё, думает, как жить дальше. Впрочем, комментарии излишни.

– Сука, Боцман! – вдруг, как дождевой червь, которого ударило электричеством, выгибается и вскакивает Сантьяго.

Сквозь грохот речных вод его отчаянный вопль всё-таки прорывается на тот берег. Боцман, выжимая шмотки, поднимает голову, – мол, вопросы?

– Ты когда-нибудь рулил этой своей хернёю?

Боцман делает пару шагов в сторону Сантьяго, щурясь, пытаясь уловить, что тот ему кинул. Всё лицо его выражает раздражённое недоумение.

– Твоя херовина когда-нибудь плавала? Ты когда-нибудь управлял этим своим плотом?

Боцман, усмехнувшись, тут же громогласно отвечает:

– Я чё те, больной, по-твоему, плавать на этом? Меня и тут муха не жрёт! И вообще бывает, что соль дороже рыбы!

Сантьяго с размаху садится на жопу, потом поднимает руку, разжимает пальцы и смотрит на прозрачный пакетик-зип с тремя мокрыми таблетками в нём.

– Промокли… – цедит он сквозь зубы.

Сантьяго встаёт и истошно кричит, да так, что Ильменка на время будто бы застывает.

– Гера! Слушай сюда!

Гера, вдумчиво куривший папиросу, поднимает голову и смотрит прямо на Сантьяго. Тот продолжает:

– Мобилы мы промочили! Вернёмся через полчаса, максимум час. В доме возьмём трубу, сделаем дозвон. Как понял?

Гера кивает.

– Захарика оставьте целым! – кричит Боцман. Он уже закончил с вещами и, закинув штанцы на плечо, не спеша топает домой, слегка покачиваясь.

Гера, бросив хибарик, садится в машину.

– Я понял, кто вы! – Боцман, вдруг чему-то обрадовавшийся, машет своими мокрыми штанами. – Вы не из налоговой нифига!

Радостный Боцман аж подпрыгивает на своих мощных волосатых голых ногах.

– Вы не из налоговой! Вы – хиппи сраные!

12:12

Делаем мы пару шагов от берега, и тут сознание ко мне внезапно возвращается, будто это такой оптический аппарат, у которого на время вышел из строя фокус. Я вдруг всё отчетливо понимаю, всю вот эту произошедшую только что дичь несусветную. Я шиплю:

– Сеня, ты говна кусок. Ты только что чуть не утопил нас.

Нат держится чуть позади. Он приосанивается, как бы между делом говорит:

– Я почти даже не намок. Вот.

Сантьяго машет руками, как если бы его атаковал небольшой рой мошки.

– Да ты опух, – продолжаю я. – Ради каких-то танцулек!

– Так, успокойся, – отвечает он и меж тем открывает пакетик с синими разбухшими, постепенно превращающимися в кашку таблетками. – Нам просто нужен бензонасос для пизженого старого бензогенератора. Тоже мне великая задача. Попроси что-нибудь аналогичное у Фомича и сразу домой.