Сантьяго. Руководитель драм-н-бейс и дип-техно картелей, местный капореджиме электроклана, спекулянт, провокатор, антрепренёр, фармазонщик. В XIX веке Сантьяго владел бы цирком уродов, бил бы кнутом карликов и бородатых женщин, нещадно бы их эксплуатировал и ещё более нещадно бы пил. Но теперь другие времена и в моде электронная музыка, а не уроды, женщины же повсеместно бреются. Несмотря на собственные сомнительные моральные качества, Сантьяго имел безупречное чутьё на людей, и поэтому на его вечеринках всегда было всё по-доброму. Делал исключение он только для стрёмного барыги, который фасовал плохие вещи, это я про Сгуху. Но тут Сеня молодец – выбрал меньшее из зол. Сантьяго умел искать компромиссы, даже в самых деликатных делах, при этом всё-таки иногда беспощадно бесил (см. историю с Герой). На что жил Сантьяго после увольнения с завода, никому не было известно. Он говорил, что не работает из религиозных побуждений, «потому что харам». При этом его отец был пастором протестантского прихода. Но противоречий здесь не было, просто примите это как данность.

Нат. У Ната абсолютный слух, он умел играть на всех инструментах, и это притом, что из музыкальной школы его выгнали почти сразу же. Произошло это после того, как ночью он вскрыл окно музыкалки и вытащил оттуда геликон. Пропажу, помнится, обнаружили наутро, но следов Ната не нашли. Он мог бы и не спалиться, если бы не поддался соблазну и не играл бы на этом геликоне утром, днём, вечером и даже по ночам. Ну на что он рассчитывал? Конечно, его быстренько схватили. Из милиции добрая директриса музыкалки заявление забрала, потому что знала: украл он дудку не для продажи, а в свое пользование. Нат как бы баловался, играя на всех этих ситарах и гуслях, волынках, сопелках, всех этих казу, джембе и диджериду, вотерфонах, удах и кастаньетах. От него были без ума многие женщины, но он, в отличие от Геры Хартбрейкера, как будто бы ими не интересовался, предпочитая уделять внимание чтению художественной литературы, просмотру итальянского неореализма и, конечно, музыке. В общем, не было у него женщины. Кроме одной. Но однажды и это закончилось…

Однако я отвлёкся от темы.

Ну, обо мне, последнем пассажире, и говорить нечего. Если я и обладаю какими-то выразительными качествами или достоинствами, то все они целиком и полностью перекрываются недостатками: прежде всего воли. Ленив и спокоен, воодушевлён в меру, тусовки люблю тоже в меру (в последнее время не люблю совсем).

Вот и закончился лесной пейзаж за окном, а вместе с ним – пассажиры старенького ржаво-баклажанового жигули ноль пять, которое мчалось по полю к реке, чтобы найти на том берегу потерявшийся бензонасос от бензогенератора.

Всю надежду возлагали на моего любимого дядюшку.

11:14

Сказать, что мы обрадовались – ничего не сказать. Ильменка радостно плескалась прямо перед нами. Я даже видел карасей и ротанов, которые играли в её водах. Дом дядюшки Коршуна виднелся за небольшим холмом на том берегу. Это совсем близко, так что радости нашей не было предела. Её несколько омрачало одно лишь почти незначительное обстоятельство – отсутствие какого бы то ни было моста или иной переправы. Мост, собственно говоря…

– …смыло, – прохрипел дюжий рыжий человек с мясистыми губами и россыпью веснушек по лицу размером с ведро. Такая смелая аналогия пришла на ум мне не случайно, ведь как раз в ведро, которое стояло у этого человека под ногами, он складывал ротанов. Рыбу одну за другой он тянул своим китайским спиннингом из воды. Нерест у ротанов что ли?

Сантьяго посмотрел на быстрину перед нами, на большеротых рыбин и вежливо уточнил:

– Что, совсем?

– Раскомандовался мне тут, – рыбак хрипло усмехнулся и без особого интереса оглядел Сантьяго, – если альбатрос летит сракой вперёд, значит, ветер сегодня сильный.

Вместо прежнего висячего моста из берегов на нашей и на противоположной стороне в небо тянулись только ржавые рельсы: два здесь и два там – бывшие пилоны переправы. Множество стальных тросов, некогда державших доски, теперь были оборваны и грустно опущены в воду. И только один-единственный трос связывал два берега. Да и тот беспечно телепался, по большей части в воде, вторя многочисленным водорослям Ильменки. Впервые за минувший час я улыбнулся. Кажется, увижусь я с дядюшкой не сегодня. Как жаль, сил нет.

– И чего, друже, как нам быть? – крикнул рыбаку весьма уже пьяный Сантьяго. После этого он откусил лимон и, подбросив его над головой, попытался пнуть фрукт, пока тот падал. Не получилось. Лимон брякнулся на траву, а Сантьяго чуть потерял равновесие.

– У тебя чего в канистре? – осведомился рыбак.

– Казахский, – улыбнулся Сантьяго и протянул пятилитруху рыжему.

Тот открыл огромный рот и влил в него по меньшей мере одну пятую канистры.

– Вода по оба борта всегда одного сорта, – выдохнул рыбак, а затем снова закинул удочку, шумно выдыхая воздух.

Сантьяго всё это время в нетерпении крутился, играя худосочными желваками. Но рыжий его не замечал, он полностью ушёл в личный спиннинговый дзен – его сознание стало одним большим поплавком на фоне гипнотических водорослей под водой. Я тоже поглядел в воду, но сразу же отвёл взгляд – какие пугающие, пульсирующие водоросли. Сантьяго отыскал упавший лимон, зацепил его краем носка, эффектно подпнул и резким ударом ноги отправил в воду, аккурат рядом с поплавком рыжего. Водоросли цианового цвета с интересом дотронулись краешком языка до жёлтой корочки, с наслаждением проглотили лимон, а потом довольно облизали губы.

– Вы кто? – вдруг отмер рыбак.

– Мы из налоговой, – ответил Сантьяго.

– К старшому что ли? – рыбак указал подбородком на тот берег.

– К нему, родимому.

– Не платит что ли?

– Чего не платит? – нахмурился Сантьяго.

– Ну налоги. Не платит что ли?

– Это конфиденциальная информация.

Рыбак пошевелил челюстью и нахмурился.

– Не тронь, что капает, а то потечёт.

– Земеля, нам на тот берег, только и всего. Отблагодарим!

Рыжий покрутил глазами, потом резким движением стелескопировал спиннинг обратно, подхватил снасти и отправился к машине. Он тяжело сел на переднее пассажирское, предварительно поставив себе между ног ведро с уловом.

– Трогай! – прохрипел он Гере.

Сантьяго только успел прыгнуть на наше заднее сиденье, и жигули, развернувшись, поехали в сторону деревни Печки.

– И, матросня, называть меня Боцман! Рыбак – это дед твой. Я – Боцман. И вообще, я не понял – вы кто?

Дальше события развивались стремительно и на редкость для уголка, удалённого от кипящего делами города, слаженно. Мы остановились возле чуть покосившегося домика почти на краю улицы. Боцман выпрыгнул из машины, зашёл во двор и изнутри отворил нам ворота. Откуда-то из мрака двора он стал вытаскивать огромные блоки, полностью сделанные из пятилитровых бутылок – точь-в-точь как из-под стирателя, только с белыми крышечками.

Пока мы укладывали панели на крышу автомобиля, пока приматывали их верёвками, из дому тихо выбежали маленькие мальчик и девочка – рыжие и веснушчатые, видимо, в папу. Они уставились на всю эту возню, внимательно изучили нас и прежде всего Ната, а потом юркнули между бутылок к машине. Оттуда они достали ведро с ротанами. У ворот они снова посмотрели на всю заваруху и снова – особенно пристально – на Ната. Тот потянулся в карман жилетки, что-то там нащупал, поймал любопытные взгляды детей, присел на корточки и поманил детвору к себе. Когда они приблизились, Нат открыл ладонь и протянул девочке небольшую керамическую свинюшку. Девочка недоумённо посмотрела на предмет, тогда Нат прикоснулся губами к гузке фигурки и, попеременно закрывая пальцем то левую, то правую ноздрю животины, высвистел тихую, шуршащую мелодию. Девочка засияла, схватила подарок и шмыгнула в дом, за ней погнался брат.

На обратном пути Боцман нашёл в своём плаще аудиокассету и засунул её в разбитую ветхозаветную автомагнитолу. Заиграло что-то из 80-х, кажется – Careless Whisper Джорджа Майкла. Слушая вкрадчивый, чувственный саксофонный проигрыш, я вдруг вспомнил, что дядюшка Коршун научил меня одной важной вещи, он научил меня одной фразе, даже заклинанию. Это заклинание он применял каждый раз, когда понимал, что количество прикладываемого усилия никак не соответствует результату. Эта фраза – приговор. Под этим грифом любая вещь или схема делаются бесполезными настолько, что недостойны больше никакого осмысления. Теперь каждый раз, когда меня посещает неловкая догадка о несуразности всего происходящего, ну, например, когда я еду под Джорджа Майкла по просёлочной дороге на машине, гружённой пустыми пятилитровыми бутылками, мне является мой личный супергерой – дядюшка Коршун. Он цедит сквозь зубы своё любимое: «Суходроч левой рукой». Это почти метафизический термин, закрепляющий за вещью её полную и абсолютную ненужность, онтологическую неукоренённость. И вот что-то такое сейчас крутилось на языке…