– У туннелей есть вход и выход, так? Мой прадедушка устроил на выходе костер. Бедные заключенные с воплями побежали обратно к своим камерам. Они думали, что получат свободу, а получили только клубы дыма. И она тоже осталась за решеткой. План у нее был умный, знаешь ли. Целых пять из этих заключенных были подручными ее отца. Они помогали растить ее. После смерти Мориарти-старшего они сбежали в Америку, чтобы не попасть в длинные руки Шерлока Холмса, – Леандр поднял бровь. – Сантименты. В итоге они всегда вас подводят. – Для этой части он приберег патетический тон.

– Вы не можете в это верить, – сказал я.

– Ну, Фиону в конце концов подвели именно они. Самое смешное, что она была при деньгах. Их у нее было достаточно, чтобы подкупить местных судей. Чтобы подкупить полицейских. Чтобы подкупить гангстеров из Таммани-холла [3]. И она пыталась, но никто из них не притронулся к ее деньгам. Они слишком опасались последствий. Более того, один из них написал своему старому другу Генри Холмсу, который первым же кораблем приплыл в Америку – как раз вовремя, чтобы раскрыть ее планы и разрушить их.

– И это был не конец истории, я думаю.

– Нет. Все продолжилось следующим образом. Тысяча девятьсот тридцатый год. Ограбление банковского хранилища. Глазго. Все преступники схвачены, но драгоценности исчезли. Догадайся, кто появился в обществе в рубинах ценой в миллионы фунтов? – Он рассмеялся, заметив недоумение на моем лице. – Джейми, ты пробыл в Америке слишком долго. Фунтов стерлингов. Денежная единица. По-видимому, один из нанятых ими жуликов доставил им рубины через канализацию, с помощью подъемного блока. Квентин Мориарти заявил, что драгоценности достались его жене по наследству, но Джонатан Холмс доказал лживость этого заявления с помощью пары крыс, скальпеля и женского носового платка. Тысяча девятьсот сорок четвертый год, Мориарти грабят музеи Европы в течение Второй мировой войны. Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой – они заседают в Нобелевском комитете. Тысяча девятьсот семьдесят второй – мою старшую сестру Араминту попросили раскодировать серию сообщений, зашифрованных подстановочным кодом Френсиса Бекона. В сообщениях говорилось о продаже ядерных боеголовок. Теперь Уолтер Мориарти. На кой черт ему понадобились боеголовки? Наверно, перепродать их с выгодой. Он пошел под суд. У двоих присяжных обнаружилась редкая форма рака. Жена судьи пропала. Все спокойно. В новости ничего не попадает. А потом кто-то убил всех трех кошек Араминты.

– Боже, – сказал я, – это ужасно.

– Уолтер Мориарти вышел из тюрьмы через четыре месяца. Балаган. И все же – запомни! Не вся семья была плохой. – Он налил себе чаю. – На самом деле там на каждое поколение находилось одно червивое яблочко. Остальные… Ну, я знал Патрика Мориарти, когда был молодым. Мы встречались на вечеринках в Оксфорде, достаточно пили, чтобы блевать на углу, и сравнивали счета. Мы говорили о кровной распре между нашими семействами – хотя тогда это было ничто по сравнению с тем, чем является сейчас, – и он сказал, что фундаментальная разница между нами была в том, что Холмсы – бессердечные оптимисты, а они – пессимистичные гедонисты.

– Бессердечные оптимисты? – Моя Холмс не казалась особенной оптимисткой. – В каком смысле?

– Ты видел древнее изображение богини справедливости? С завязанными глазами и весами. Сделана из блестящей меди, чтобы не трогали. Я думал о нас в этом смысле. Чтобы судить других людей, вы должны удалиться от них. Не все Холмсы сыщики, как ты знаешь. Далеко не все. Большинство из нас заканчивает в управлении. Некоторые – учеными, некоторые – юристами. Один сухой сучок, мой двоюродный брат, продает страховки. Но когда мы занимаемся расследованием, мы стараемся не оглядываться на закон. У нас собственные средства. Иногда, если закон сбоит, у нас свой собственный суд. Чтобы обладать этой властью… надо не позволять эмоциям ослеплять тебя. Поможет вам посадить человека знание, что у него голодают дети? И, в конце-то концов, несдержанность – не в нашей природе. Мы – это мозги, ты знаешь. Тело – просто чтобы перемещать нас с места на место. Но со временем мы отвердеваем. Становимся ломкими, глядя на себя так долго. Может быть, для дела это и лучше. Потому что ты не можешь выполнять эту работу без веры, что она действительно что-то меняет, действительно делает мир лучше. И не можешь полагать, что ты в силах сделать мир лучше, не будучи грандиозным эгоистом.

– А Мориарти?

Леандр посмотрел на меня поверх чашки.

– У них куча денег и фамилия, которая сделала их париями, и только немногие из них доросли до гениальности. Так что они чувствуют себя причисленными к лучшей части человечества. Исходите из этого, мой дорогой Ватсон. Но до нынешнего поколения в семействе не было столько на редкость развращенных представителей одновременно. Не считая членов вроде Патрика, – прибавил он со смехом. – Он дорос до управляющего инвестиционным фондом. Мы говорим о наименьшем зле. Он выстроил пару финансовых пирамид. Как-то так… Ну, Август был славным парнем, гораздо лучше, чем когда-нибудь сможет стать Патрик. Он был терпелив с Шарлоттой. Умный как черт. Когда Эмма и Алистер наняли его, Алистер стоял в двух шагах от того, чтобы стать центром газетного урагана, и нам требовалось сформировать хорошее общественное мнение. У нас двадцать лет не было ссор с Мориарти. Память о них стерлась. Тогда это казалось хорошей идеей.

– Это будет написано на нескольких надгробных камнях к тому времени, как всё закончится, – сказал я.

– У тебя довольно едкое чувство юмора. – Он взглянул вдаль. – Хотя, может быть, ты и прав. Всё начинается сначала.

– А моя семья? – спросил я его. – Мы не принимали участие в чем-то из этого?

Прозвучало по-детски. Я знал, что я-то принимал участие. Но меня растили на рассказах о Шерлоке Холмсе. Мой отец одевался, как бывший детектив. Я представлял себе, что мы находимся в гуще заварушки, ведя честную борьбу рядом с Холмсами.

– Уже давно нет, – сказал Леандр. – Может быть, слишком многие из нас стали роботами. Чересчур отдалились. Говоря точно, наши семейства были дружественными, но не дружили. И напарников в них не было. Пока я не встретил твоего отца. Пока ты не встретил Шарлотту.

Я вздохнул. Я ничего не мог поделать.

Он наклонился и взял меня за плечо:

– Ты оказываешь на нее хорошее влияние. Просто дай ей немного пространства. Я не думаю, что у нее был когда-либо друг до тебя.

Итак, я дал ей немного пространства.

По утрам мой роман Фолкнера, тишина после полудня, когда я бродил по их библиотеке, вынимая книги, которые хотел бы прочитать, но не мог, потому что это были сплошь первые издания с позолоченным титульным листом и тонкими страницами, предназначенные для того, чтобы на них смотрели, но никогда не открывали. Я боялся их испортить. Я боялся многого. Меня пугало, что через несколько недель я буду снова в школе, без дружбы Холмс, и ужас от этого сидел иглой у меня в затылке, как от потери, которая еще не произошла. Я был в таком раздрае, что не мог стряхнуть с себя это чувство даже во время наших обедов, где Леандр сидел рядом со мной вместо Эммы. Пытаясь меня приободрить, он рассказывал нелепые неприличные истории о моем отце, которые всегда заканчивались тем, что один из них забирал другого под залог из тюрьмы.

– У меня никогда не было лицензии, видишь ли, а полиция не любит работать с любителями. – Он сам себе улыбнулся. – Но клиенты любят. Да еще как! Напомни мне, чтобы я тебе рассказал о твоем отце и рыжей дрессировщице львов.

– Пожалуйста, – взмолился я, – пожалуйста, не надо!

Где была Холмс? Там и не там. Молчалива, как ворона на проводе. В тот раз за обедом ее отец разговаривал по-немецки с гостем, скульптором из Франкфурта, который не знал английского. Их был целый список, гостей за обедом, один-два каждый вечер, и, когда обед заканчивался, Леандр и Алистер уходили с ними в кабинет, и дверь за ними закрывалась. Приходилось невыносимо долго ждать, пока они встанут из-за стола и удалятся, чтобы мы могли уйти тоже.