Резкий звук барабана и посерьезневшее лицо певца – меня внезапно охватила дрожь. Какой красивый голос! Певец, казалось, смотрел прямо на меня – неужели он принял меня за знатную даму, а не за прислугу – почти такую же, что кучер и лакей на запятках кареты – только что без ливреи. Сдвинув прямые темные брови, певец глядел мне в лицо и выводил:

Из-за ширмы ему кинули барабан, и певец принялся отбивать ритм. Зрители захлопали в такт.

Отец принцессы – кукла в короне и желтых буклях – крутил головой, не в силах скрыть изумление:

Высокий мастеровой с портновским метром под мышкой при этих словах громко засмеялся, ткнув локтем свою соседку – необъятную женщину в высоком нормандском чепце. А певец, сверкая белыми зубами, заливался:

Весь перекресток хлопал и топал в такт комедиантам – песня приближалась к концу. Даже на лицах двух дворян, остановившихся неподалеку от кареты, появились снисходительные улыбки.

Кукла-король подвела куклу-принцессу к барабанщику. Тот отвесил преувеличенно глубокий поклон и издевательски любезно ответил:

Сзади к принцессе и ее батюшке-королю подошла темноволосая кукла в пышном голубом платье. Поправив на голове маленькую корону, она прицелилась и отвесила конкурентке пинка. Зрители захохотали. Барабанщик взял принцессу в голубом под руку и они ступили на палубу третьего корабля. А незадачливый отец-король так и остался сидеть со своей дочкой.

Представление закончилось. Из толпы полетела за ширму медная мелочь, иногда рыбкой сверкала серебряная монета.

Певец, не снимая с руки куклу-барабанщика, стянул колпак и засновал в толпе, спеша обойти зрителей побогаче. Следя за его маневрами, мой случайный сосед, седой господин в старомодных брыжах, произнес:

– Шутки шутками, но подсунуть принцу Уэльскому нашу принцессу вместо испанской инфанты – это блестящая операция, барон.

– О да, наша принцесса – настоящий Троянский конь. Наотрез отказалась менять веру! Королева-католичка – это последнее, в чем нуждается английский парламент, – кивнул его собеседник.

– Да уж, Ришелье удалось одновременно насолить и Испании, и Англии! Не думал, что когда-нибудь буду восхищаться этим выскочкой, но сейчас я просто вынужден это сделать, – с этими словами пожилой мсье опустил в колпак комедианта полновесный золотой.

Комедиант поклонился, повернулся и вдруг очутился совсем рядом – в окне блеснули его черные глаза, сверкнули зубы – и на колени мне упала роза.

У меня не было ни единого су – но комедиант уже отцепился от дверцы и ввинтился в толпу.

Подобрав монеты, артисты подхватили ширму и кукол, и труппа двинулась через Новый мост. Карета вздрогнула – мы тоже выруливали из затора.

Я поднесла розу к лицу. Нежные лепестки прильнули к моим губам словно в поцелуе, заполнили карету бесхитростно-сладким ароматом. Раньше мне никогда не дарили цветов, и я решила счесть это добрым знаком.

Полностью занятая своими мыслями, я даже не воспользовалась возможностью полюбоваться Лувром – когда карета прогрохотала по набережной мимо дворца, я все еще разглядывала розу. Но дом графини Шале на улице Турнон оказался совсем рядом с резиденцией короля.

Меня ошеломило великолепие моего нового обиталища – я не сразу заметила, что слуга открыл дверцу и ждет, пока я вылезу из кареты – так поразил меня дом графини. Три этажа, стрельчатые окна, лепнина и украшенная уже знакомым гербом арка – было от чего прийти в замешательство. Мне показалось, что в доме поместилась бы вся улица Бон-Пуа. А может, и весь мой родной Сен-Мартен-де-Ре – вместе с колокольней.

На подкашивающихся ногах я поднялась по широкой парадной лестнице и попала в огромную гостиную. Столько позолоты я видела только в Нотр-Даме! Среди этого великолепия я не сразу заметила маленькую женщину в черном, что спешила навстречу с доброй улыбкой на нездоровом одутловатом лице.

– Вот и вы, дорогая Николь! Я всегда хотела дочку! – после этих слов камень скатился с моей души.

В первый же день ее светлость усадила меня с собой обедать, тем самым определив в домашней иерархии на ступеньку с надписью «Из господ». Так что мои опасения, что прислуга будет меня третировать, к счастью, не оправдались. Но и разговаривать, кроме графини, мне было не с кем – слуги держались вежливо, но отчужденно.

Два сына мадам Шале вместе с женами и детьми обитали в родовой вотчине Перигор, так что в доме было пустынно. Графиня жила одна, не считая слуг – мажордома, экономки, горничных, лакеев, кучера, кухарки и судомоек. И меня.

Я скучала по мсье Паскалю, тете и даже Серпентине. Книг в доме было немного и все больше религиозные: постановления Тридентского собора, сборники Папских булл да невесть как попавшая сюда «Похвала глупости» Эразма Роттердамского. Почетное место занимал толстый том, переплетенный в позолоченную кордовскую кожу – мемуары маршала Блеза Монлюка, который приходился отцом хозяйке дома. Графиня очень гордилась этим фактом, хотя вряд ли прочла хоть строчку из его воспоминаний. Военное дело меня интересовало мало, но со скуки я прочла и мемуары.

Графиня, несмотря на траур, часто выезжала, так что не особо нагружала меня службой. Обычно я читала выбранные ею письма, писала под диктовку ответ. Вскоре светские формулировки вроде «остаюсь вашей преданнейшей и покорнейшей слугой» я вытвердила наизусть, и графиня поручила мне самой отвечать на большую часть своей корреспонденции.

После обеда я читала ей вслух, за месяц мы осилили половину «Амадиса Галльского».

Но не любовные приключения Амадиса занимали меня в последнее время – я размышляла о словах дяди Адриана.

Я так хотела вернуться на родину! Вновь увидеть океан, услышать крики чаек… Наверное, дядя Адриан приютил бы меня, не будь я католичкой. Но снова сменить веру – это ересь. Так и до костра недалеко.

Вот если бы Ла-Рошель стала суверенной протестантской республикой… Тогда законы Франции не имели бы надо мной власти. До недавнего времени надеяться на это было глупо. Но сейчас многое менялось.

Перемены связывали с именем герцога Рогана.

Королевский флот в битве на Блаве потерпел сокрушительное поражение: Роган захватил восьмидесятипушечный фрегат «Дева Мария» водоизмещением в пятьсот тонн, не считая еще шести судов поменьше. Что может быть более жалким, чем король, разбитый собственными подданными? Независимость Ла-Рошели из мечты становилась реальностью.