– Благодарствую, сударь, дай вам бог здоровья!

Незнакомец хмыкнул, вскинул руку к широким полям шляпы – и я потеряла его из виду, влекомая Серпентиной к выходу.

– Деньги-то при вас, что дядюшка дал? – спросила Серпентина, когда мы шли мимо прилавков с лангустами и креветками. Дождавшись моего кивка, она вздохнула:

– Ну и славно, ягненочек, обошлось!

Обошлось… Я подвернула ногу – лодыжка горела огнем, в боку стреляло, я растеряла половину содержимого корзины, унижение я не забуду до конца жизни – но Серпентину беспокоили только деньги.

– Как занесло-то вас на Гнилой конец, это ж гиблое место, все знают – и ни к чему в одиночку туда ходить! Там только ворью раздолье, да канальям этим из Бове.

Слушая ворчание кухарки, я постепенно приходила в себя. Действительно, коллеж Бове был источником не только знаний, но и всяческих гнусностей, творимых школярами. Оставленные без родительского присмотра, мальчишки постоянно пакостили, особенно славясь набегами на окрестных торговок съестным. Моим братьям в школе пришлось нелегко, но их как-никак было трое, поэтому лишний раз с ними предпочитали не связываться.

Меня не занимало ворчание Серпентины, пустая корзина, боль в ноге, изгвазданное платье, которое я до вечера чистила и зашивала – я думала о незнакомце, так великодушно пришедшем мне на помощь. Жаль, что я запомнила только голос.

Я боялась, что тетя все узнает, но в тот день она не заметила бы и второе пришествие – настолько потрясающими были новости.

– Герцог Роган разбил королевский флот! Жаль, что дядя Адриан уже уехал,– тетя комкала косынку на груди.– Что же теперь будет?

«Война? Протестантская Республика Ла-Рошель? – пронеслось у меня в голове. – Лишь бы не Варфоломеевская ночь».

Графиня Шале ждала меня уже к Сретению, так что оставшуюся неделю мы с тетей сбивались с ног: мне заказали целых два новых платья и туфли на мягкой подошве – графиня не любила громких звуков. Я не думала, что работа секретаря даже в графском доме требовала таких расходов на гардероб, но тетя заявила:

– Ягненочек, в жизни нет ситуаций, когда может помешать новое платье. Тем более – два!

Я понимала, что должна быть рада, но вместо примерки я бы с большим удовольствием дочитала «Ласарильо с Тормеса», благо покупатель на него куда-то пропал, и книга осталась в моем полном распоряжении. Увы, ловкачу Ласарильо придется подождать, пока мы с тетей навестим портниху.

Добираться до мастерской мадам Тардье пришлось через Новый мост – потому что через Сен-Мишель валила торжественная процессия гильдии чулочников – сегодня день Святого Северуса, их покровителя. Но на Пон-Нёф было немногим более свободно, что неудивительно – как-никак главное торговое место Парижа.

Генрих Наваррский сказал, что Париж стоит мессы… Но исполнять обряды моей новой религии – ходить к мессе и на исповедь, поститься и почитать святых – оказалось совсем не так трудно, как привыкать к обычаям большого города. У старого отца Пюи, нашего приходского священника, мое обращение в лоно истинной церкви, кажется, явилось самым большим достижением за всю долгую службу. Так что относился он ко мне, как к трофею – гордился и не особенно следил, насколько ревностно я исполняю обряды. На исповеди он все больше дремал, сладко улыбаясь, и отпускал мои грехи словно машинально. Каждый раз меня так и подмывало признаться то в поджоге Дворца Юстиции, то в убийстве Генриха IV. А то и Генриха III3*. Но в полумраке исповедальни отец Пюи выглядел столь умиротворенно, что у меня не хватало духу возмутить эти сонные воды. Так что с новой религией мы, можно сказать, поладили – ровно до того момента, как в моей жизни не возникал кто-нибудь из прошлого.

Наверное, было бы лучше, если б отец Пюи меня мучил, преследовал и ругал во всеуслышание на проповедях. Тогда было бы легче выносить презрение дяди Адриана.

Словом, месса – это отнюдь не самое страшное.

Куда сложнее оказалось привыкнуть к повседневному обиходу столицы: держать равновесие на скользких булыжниках, различать в уличном шуме колокольчик золотаря или заунывное пение бродячих нищих – чтобы вовремя перейти на другую сторону тротуара или хотя бы задержать дыхание, уберегаясь от смрада. Запомнить, на каком рынке можно сделать два шага в сторону от Серпентины, а где, несмотря на тычки и толчки, надо держаться у ее левого бока, оберегая висящий на поясе кошелек.

Когда были живы Гаспар, Рене и Юбер, мы вместе совершали вылазки и на берег Сены, и на Гревскую площадь, и даже до королевского дворца один раз добрались. Но ничего разглядеть не успели – нас шуганули солдаты в полосатых мундирах.

Все в Париже меня пугало – слишком высокие дома, слишком большие соборы, слишком много людей, слишком шумно, слишком много запахов. Мне казалось – я никогда не смогу ходить с тем беспечным, свойственным большинству парижан видом, какой придают высоко поднятая голова и быстрая походка. Если я на улице подниму голову, сверху обязательно прилетит какая-нибудь гадость. А еще коренной обитатель столицы не замирает на перекрестках, соображая, куда нужно повернуть, чтобы попасть с улицы Бон-Пуа на дровяной рынок, в Консьержери или к Тамплю, и никогда не спрашивает дорогу. Знает, что надо держаться подальше от ограды коллежа Бове, если не хочет подвергнуться оскорблениям и бомбардировкам всякой дрянью. По привычке берет влево, не доходя до середины Нового моста, чтобы не приложиться ребрами о гранитный постамент памятника Генриху Наваррскому, ведь в толпе невозможно сразу поменять направление движения.

Настоящий парижанин не стушуется на рынке, твердо зная, у кого лучше купить телячью вырезку, у кого – черепаховый гребень, у кого – обезьянку-мармозетку. Знает он, за сколько часов надо занять место на Гревской площади, чтобы без помех насладиться колесованием разбойника в Страстную Седмицу. Знает, как быстрее добраться с левого берега на правый в день престольного праздника – по мосту Сен-Мишель, Менял, по Новому или вовсе нанять лодку, потому что многотысячная процессия уже миновала ворота Лувра.

А провинциалу придется довольствоваться взглядами свысока и наименованием деревенщины – нормандской, бургундской, лотарингской или провансальской – независимо от богатства наряда и наличия шпаги. За морем и синица птица – иной парижский нищий держит себя уверенней нормандского барона. Но боже упаси назвать деревенщиной уроженца Гаскони! У этих господ разговор короткий – раз-раз, и на кладбище! Распознавать в толпе скуластых жилистых гасконцев – еще один важный столичный навык.

В первое время мне казалось, что даже торговцы на рынке презирают меня – деревенщину пуатевинскую – настолько, что не удостоят внимания, приберегая товар для настоящих покупателей-парижан. Вот уж напрасно – они родную мать продадут, да еще и обсчитают при этом!

Сегодня парижская толпа бурлила громче обычного. То и дело поминали Блаве, герцога Рогана и «проклятых гугенотов». Ну конечно.

К счастью, весь приклад для шитья у мадам Тардье свой. Нам с тетей не надо сновать по лавкам в поисках самых выгодных цен на нитки и крючки – мы и так проделали долгий путь, пока добрались до мастерской.

– Погляди, ягненочек, какие красивые пуговицы! – когда тетя при всех называет меня ягненочком, это ужасно. Тем более что сегодня я как могла тщательно заплела в косу новую ленту, чтобы волосы в кои веки лежали гладко, а не лезли во все стороны.

– Костяные! – гордо отвечает портниха и уводит меня за ширму на примерку. Платье почти такое же, как и мое старое – серое шерстяное. Разве что шерсть потоньше, пуговицы из кости, а не деревянные, да маленький вырез отстрочен по краю голубой тесемочкой.

– Посмотрите, мадам Дюранже, разве она не красавица? – портниха выводит меня показать тете.

– Отделка как раз под глаза, – замечает тетя и подносит мне зеркало. Мне нечасто приходится видеть себя в зеркале, но все как обычно – грудь не выросла, волосы все равно распушились, как у барана. То ли дело прическа мадам Тардье – гладкие черные пряди лежат как приклеенные, ни одна не выбьется.