— Да. И мрачуны, между прочим, тоже. По закону мрачун может быть осужден на смерть даже в четырнадцать лет.

— Я не мрачун.

— Не сомневаюсь в этом. Но мне бы не хотелось доказывать это в суде. Ложись спать, уже поздно.

Спать Йока не собирался и продолжил читать, когда отец поцеловал его на ночь и вышел из комнаты. Слова Важана о том, что можно самому сделать выводы из прочитанных историй, не давали ему покоя. И, дочитав книгу до конца, Йока вернулся к началу.

Сна как не бывало… Йока сидел поперек постели, подтянув к себе ноги, и ждал. Наивно было надеяться, что стоит выключить ночник, и призраки валом повалят в комнату. Глаза давно привыкли к темноте, и Йока рассматривал полосатые обои на стене напротив: он много лет любовался на них, засыпая и просыпаясь, но в полумраке знакомые линии складывались в новые узоры. И вот уже не бледно-розовые маки вплетались в вертикальные серебряные полоски, а профили сказочных чудовищ косили глазами из темноты, и женские руки лепестками тянулись в стороны, и ядовитые змеи извивались вкруг них, грозя ужалить.

Может быть, Йока задремал? Комната полнилась звуками: шорохами, поскрипыванием паркета, тиканьем часов и тонким звоном в ушах. Словно все вокруг оживало, просыпалось, медленно приходило в движение. Словно погашенный ночник давал добро на какую-то другую — ночную — жизнь, запрещенную при свете солнечных камней. Йоке не было страшно, напротив: тихая, незаметная глазу жизнь вокруг будоражила его, и мурашки бежали по спине вовсе не от страха — от предвкушения. И вместе с тем оцепенение охватывало тело и туманило глаза.

Мягкий, глухой стук в стекло заставил его резко повернуть голову. Йока вздрогнул, но скорей от неожиданности. Будто проснулся. Кто мог постучать в окно второго этажа? Ведь не росомаха же, право, залезла к нему на балкон! Йока пристально вглядывался в большое блестящее стекло, но не видел ничего, кроме черноты и блеклого отражения комнаты. Стук повторился, и к нему добавился тихий неприятный скрежет: будто ногтем. Словно и в самом деле росомаха провела по стеклу когтистой лапой.

Йока, пожалуй, немного испугался и, чтобы доказать самому себе, что ничего не боится, собирался встать и открыть балкон, но что-то удержало его на месте.

Шорох бьющих в стекло крыльев развеял его сомнения: птица хотела влететь к нему в комнату. Большая птица. Ворона, обычная ворона, каких множество вьется по вечерам над Беспросветным лесом. И, говорят, на их зов идет росомаха.

Вороны чувствуют мертвечину, и росомаха ищет их в надежде на добычу. Но в тех рассказах, которые он читал весь вечер, вороны прилетали на встречу с призраками и тогда, когда те не использовали мертвых тел. Вороны чувствовали приближение призраков. Так же как и росомахи.

Ему почудилось движение возле стены напротив, Йока отвернулся от окна и вперил взгляд в полосатые обои: человек не может видеть призраков, но все очевидцы говорили о том, что замечали шевеление воздуха, едва видимое искажение пространства.

Никакого искажения пространства Йока не заметил. Большая птица за окном как будто успокоилась: Йока слышал, как ее коготки постукивают по жестяному карнизу. А потом твердый клюв стукнул по тарелке, забытой на балконе. Может быть, в появлении вороны нет ничего удивительного, и она прилетела поживиться остатками обеда, заботливо принесенного кухаркой? Но разве ночью вороны не спят?

Стоило повернуть голову к окну, и снова боковое зрение уловило движение возле стены. Йока решил больше не отворачиваться, что бы ворона ни творила на балконе. Он всматривался в стену до рези в глазах, и смаргивал, и думал, что именно в этот миг призрак мог шевельнуться, выдать свое присутствие.

В тишине оглушительно тикали часы.

Через пять минут глаза устали разглядывать темноту, полоски на обоях двоились и плыли навстречу друг другу. Йока спохватывался, смаргивал, и полоски вставали на место. И опять ему казалось, что он засыпает. Но однажды ему не хватило сил сфокусировать взгляд, хотелось ненадолго дать отдых глазам. Странная, неизведанная ранее умиротворенность овладела им: похожая на сон, но осмысленная, даже слишком. Полоски на обоях ползли друг к другу, пока не соединились вместе, только в новом измерении, и перед Йокой раскрылась глубина…

Он не мог бы этого толком объяснить: как плоская стена напротив вдруг обрела глубину и бесконечность? Это было ярко, несмотря на полутьму. И очень красиво. Йока боялся только одного: малейшее движение глаз — и глубина исчезнет, закроется. На глаза навернулись слезы, и Йока сморгнул, но так быстро, что сумел удержать взгляд на месте, всматриваясь в бесконечность.

Тогда-то он и увидел вдали движение: из волшебной глубины к нему кто-то приближался. Но, удивленный и даже растроганный, Йока не подумал о призраке. И был прав: вовсе не чудовище двигалось ему навстречу. Фигура эта не имела плоти, она словно состояла из той же самой стены, из полосатых обоев с маками, но у нее был объем, она шевелилась, и вовсе не движение воздуха, не обманчивое искажение пространства видел Йока.

К нему приближалась девочка. Он мог рассмотреть ее волосы, густые и длинные, плотной накидкой обхватившие плечи, и тонкие руки, скрещенные на груди, и рубаху, лишь местами облегающую хрупкое тело, и колени, и крепкие щиколотки с высоким подъемом, и маленькие ступни. Длинные, по-детски нескладные ноги шагали вперед, навстречу Йоке, и от каждого шага на ней двигалась узкая рубаха.

А потом девочка остановилась, замерла, опустив голову. От рези в глазах Йока сморгнул, но не выпустил глубину из виду.

Тиканье часов и звон в ушах неожиданно сплелись в его голове в нежную, еле различимую мелодию. Нет, не мелодию, а дрожь эфира, случайный набор чередующихся частот, превратившийся в легкий, завораживающий перезвон. Девочка вскинула голову, развела руки в стороны и поднялась на цыпочки.

Она танцевала. Это выходило у нее не очень умело, но все равно прелестно: тонкие руки были то волнами, то крыльями птиц, то тянувшимися к небу стеблями травы, длинные ножки то приседали, то вытягивались. В ее движениях не было особой грации, девочка нисколько не походила на балерин из Большого славленского театра (который Йока так ненавидел), но именно ее угловатость, несмелые движения показались ему полными очарования.

Она кружилась, то поднимая, то опуская руки, и иногда в профиль Йока видел, как рубаха облегает ее маленькую упругую грудь: еще незрелую, непохожую на мамину.

Йока читал немало романов о любви, и даже о такой любви, о которой ему читать не следовало, но еще не вполне их принимал, еще не умел примерить на себя чужие страсти. А тут в нем вскипела кровь и пересохло во рту.

Девочка словно просила о чем-то, словно танцевала не просто так, а в надежде на вознаграждение. И Йока был бы рад отдать ей то, о чем она просит, но не знал, что́ может ей отдать. Он захлебывался от переполнивших его чувств, в нем поднималось нечто, похожее на огромную волну, и он был готов выплеснуть ее из себя, кинуть к ногам этой девочки все, без остатка. Всего себя, все, что в нем накопилось.

Девочка остановилась и протянула руки вперед. И Йоке стало неловко, потому что он не знал, что должен сделать и что может ей дать. Она же опустилась на колени, но не в мольбе, а в изнеможении, одну руку вытянув вперед, а другой закрыв лицо. А потом ссутулила спину, согнулась, как увядший цветок, и замерла.

В груди что-то клокотало, искало выхода. Тоска, сравнимая с физической болью. Йока прижал руки к горлу, с губ сорвался не стон даже — тонкий вой.

Вороний крик за окном прозвучал грубо, словно отрезвляя. И в этот миг накопившееся напряжение хлынуло наружу широким потоком. Перед глазами неожиданно возник фонтан в усадьбе Важана: упругая струя, бьющая в небо, и вода, падающая с высоты в бассейн. Вода кипела и грохотала, как и то, что выливалось из груди. Йока всхлипывал, хватая ртом воздух, тело его дрожало, и он уже ничего не видел перед собой, кроме бушующей воды.