В тот же вечер в подпитии заявил, что он из благородных крестьян, потому что деревня пятьсот лет назад освободилась от крепостной зависимости. Даже я поняла, пятьсот лет слишком, он сократил до двухсот. И на том спасибо.

   Фамилия Максима - Кузнецов, а моя Дедлих, наверняка холопская, так что поспеши любимая, пока я добрый, жена благородного тоже становится благородной. Я решила, что это шутка, или хуже - возрождение крепостного права, пока в его голове. Он извинился.

   Дал мне читать Чаадаева, я поняла, что сам читал невнимательно, пропустил о холопах и свободных крестьянах. Мы привыкли считать, чем свободнее человек, тем счастливее. Но по Чаадаеву лучше в несвободной стране быть несвободным. Свободные хуже устроены, испытывают больше страхов, тревог, больше работают, им не до веселья.

   Мысль понятна: не высовывайся, и будет тебе счастье. Но, думаю, мы не из таких.

   Жаль, от бабушки Александры ничего не осталось, даже фотографий, дедушка вел дневники, может, в них есть что-нибудь о ней? Может, вы что-то вспомните о ней, буду вам благодарна.

   Хочется разобраться, что к чему, а не бежать замуж за Максима. Если он докопается до моей родословной, то ему и мне это может не понравиться. Он гордится предками, а я не знаю, гордиться ли мне бабушкой Александрой. У любого человека на моем месте возникают вопросы, что делали наши предки в годы сталинского террора.

   Про дедушку все ясно. Мама рассказывала, что бабушка любила его, была суровая, но вспоминала его тепло, называла солнечным мальчиком. Он мечтал изобрести такое устройство, чтобы над каждой заводской трубой засветило мини - солнышко, пыль и вредные газы превращались в солнечные лучи. Сколько света, зелени, у всех загорелые лица, лето круглый год.

   Бабушка верила, что он придумает. Интересно, что он изобрел, буду рада, если вы поделитесь со мной. Завода, где он работал, уже нет.

   Здоровья вам, надеюсь на встречу, племянница Александра".

   Солнце над каждой трубой так не поразило Петра, как то, что племянница цитировала Чаадаева. Ефим зациклился на силлогизмах, прочитав его "Философические письма". "Причина наших бед в неправильных силлогизмах", - цитировал он философа. "Правильно - неправильно, как это понимать?" - "Если неправильно, то и не поймешь". "А что поймешь?" - "то, что подчиняется строгим законам логики".

   Бр-р-р это как холодный душ, бревна не видишь в своем глазу, товарищ. Книги умные читаешь, размышляешь, а появилась женщина, потрясла голыми грудями, и скопытился. Правильно организованный ум не справился с чувствами. Петр посмотрел на часы, Хельга опаздывала.

   Тамары нет, умерла, и Александра об этом ему уже писала, но до него не дошло. Родные хуже врагов, зачем прятать письмо с известием о смерти Тамары, какой смысл в этом?

   Он почувствовал сухость во рту, лихорадило, чай не согрел, укрылся одеялами и попытался уснуть. Ощутил движение, кто-то трогал голову, нет, шарил под подушкой, - над ним стояла дочь, луна слабо освещала лицо, но достаточно, чтобы увидеть ее характерный профиль. Искала папку, Елена ей доложила, охота началась. Он резко сел, она отпрянула, схватилась за сердце.

   - Уходи, убирайся, еще явишься, я сожгу все бумаги, подожгу дом, я вас уничтожу!

   Он включил свет, дочери не было. Почудилась? Папка на месте. Болела голова, больно глотать, на столе термос с чаем, запах малинового варенья. Пить не стал, такая дочь отравить способна. Он ее боялся.

   Сомнительно, чтобы Елена по своей инициативе передала ему письмо. Зачем? Чего от него ждут? Запахло баблом?

   Или Елена теперь на его стороне? Поняла, что после его смерти ее ждет дом престарелых? Деловая дочь будет лить крокодильи слезы, она из так любит, так любит, но никакой возможности ухаживать, бизнес поглощает все время.

   Для папки нужно искать другое место, под подушкой ее легко найти, надежнее отправить все это Александре, пусть историки разбираются. Даже в биографии отца, написанной им самим, путаница, казалось, что тут сложного: он из бедноты, советская власть дала образование, работу, счастье в личной жизни. Но не так все просто.

   В году восемьдесят шестом, в самом начале перестройки отец сидел на скамейке под кипарисами и громко из-за глухоты ругал Сталина, Хрущева и всю их рать, а также рассказывал желающим слушать, что он из зажиточных крестьян. Их семью раскулачили.

   Ефим шел из своей адвокатской конторы домой и остановился послушать: забавно, что седовласый старичок благообразной внешности (не узнал Федора Дедлиха, хотя уже встречались) признается, что он из кулаков. Такая откровенность была в диковинку, да и сейчас не очень распространяются об этом.

   Неожиданно к скамейке подошел молодой человек в цивильном, но с военной выправкой, и показал корочки.

   - Прошу пройти со мной, - обратился он к отцу.

   - Что? Ты мне, щенок? - Отец замахнулся на него тростью.

   Молодой человек отступил, а отец быстрым шагом направился к дому, размахивая тростью как саблей.

   Ефим отказался говорить, где проживает этот антисоветчик, первый раз его видит, откуда он знал, что в наши ряды затесался недобитый белогвардеец, ведь Сталин их всех уничтожил, - и тоже удалился. Потом возмущался, мелкота пошла, не то, что в наше время, почему не догнал старого Дедлиха? Эта молодежь только позорит контору.

   Дома отец хорохорился, попивая водку, настоенную на лимонах, а мать разволновалась, что случалось с ней редко, - на всю жизнь въелся в память чемоданчик на случай ареста. При Хрущеве его использовали для хранения носков, на всякий случай, вдруг пригодится, выбросили при переезде. И вот опять.