Дребезжащий звонок был лишним, он резко сел, она прильнула к его груди, потянула на прежнее место. "Кто-то звонит", - сказал он, сопротивляясь, и услышал ее спокойный голос: "Родители". Он не понял, зачем звонить, если дверь открыта, но не успел спросить, раздвинулись шторы, первой вошла мать в пальто и платке и с жадным любопытством стала рассматривать его. "Что там?" - спросил мужской голос. "Ничего, Люська кувыркается с соседом". Василий выглянул из-за плеча жены, ни возмущения, ни интереса, ничего, если бы Петр его не знал, считал бы, что в комнату вошел незрячий.

   Все происходило настолько обыденно, что он не почувствовал неловкости, только досада, что помешали. Натянул брюки, свитер, Клавдия вышла, унося верхнюю одежду, Василий достал бутылку портвейна из-под стола, выпить с женишком. "Не пугай, шутник нашелся", - сказала Клавдия, войдя в комнату с закуской, она была уже в платье, туго обтягивающим аккуратную грудь. Петр отметил, что у матери талия тоньше, чем у Люси. От дешевого портвейна не отказался, потом ему было плохо.

   Случилось так, что он влюбился в Клавдию. И стал понимать Василия, выбравшего ее в жены. Завораживало, когда унылое лицо озарялось улыбкой, бревно оживало на глазах, лик на иконе светлел, как после реставрации.

   Петр подстерегал ее, в подъезде, на улице, даже вычислил, что рабочие смены ее и мужа не всегда совпадали, даже начертил график. Она улыбалась ему, раз в подъезде провела рукой по его груди, животу, задержалась в промежности и засмеялась. От нее пахло одуряющими фруктовыми духами.

   Девственность не потерял ни с Люси, ни с ее матерью. Только после Светланы, секретарши отца, осмелел и стал спать с Люси, таская ее по дачам друзей. И каждый раз в постели с ней вспоминал Клавдию, испытывая неприятное чувство, что изменяет ей. Наваждение прошло после того, как уехал.

   Когда Петр увидел автопортрет Мунка с Туллой Ларсен, сыгравшей роковую роль в жизни художника, был потрясен ее сходством с Клавдией: не только широкие брови, запавшие глаза, долгий нос, унылое выражение, но и бледный цвет лица с зеленоватыми тенями.

   В детстве мать ему читала сказы Бажова, и он спрашивал, почему у работников зеленели глаза и лица. "Много работали, уставали, - и добавляла: - Если не будешь есть кашу, тоже позеленеешь".

   Отец хранил фотографии рабочих, о которых писал заметки в заводскую газету под рубрикой: передовики производства, - своеобразная доска почета, Петр нашел Клавдию и ее мужа Василия.

   Если сходство двух женщин было бесспорным, то найти общее художника с рабочим Васей было сложнее: сходство то появлялось, то нет, мешали губы, у Василия они запавшие из-за отсутствия зубов, у художника брезгливо опущенные, с годами брезгливость все выразительнее.

   Напряженно-настороженный взгляд на автопортретах по мере старения художника, приближался к тихому ужасу, застывшему в светлых глазах Василия. Странно, что такую фотографию поместили на доску почета.

   Но, с другой стороны, где художник, а где Вася, как говорил Ефим, там викинги, а тут азиатчина. Археологические находки подтверждают различия, а ты считаешь, что их нет. Как можно сравнивать художника (кто-то называет его великим, допустим, знаменитый) и тагильского рабочего, с дочерью которого ты барахтался в постели и мечтал о ее матери.

   Петр не сразу сообразил, что ответить Ефиму, чувствовал, что прав, постоянно думал об этом, наконец, дошло: различия предполагают общее основание. Таким основанием было отражение в их глазах, мягко говоря, - недоброго мира. "Пить надо меньше, и мир повернется хорошей стороной", - проворчал Ефим, но настроения не испортил, Петр был доволен собой, повторяя: "Все мы братья и сестры, все мы страдальцы", - и радовался как именинник.

   Ефима раздражало сравнение художника из капиталистической страны с рабочим из страны социализма. "Что это тебе дает? Что ты узнаешь, найдя сходство? В чем суть сравнения?" - "В том, что художник ближе к рабочему, чем к элите". Ефим расхохотался: "Был такой президент, предлагал кисточки и краски вместо пьянства. Насмотрелся твоего Мунка и предложил переучивать безработных в художники. А что еще делать тем, кто умеет только кайлом и лопатой и не способен мыслить силлогизмами".

   Когда Петр приезжал за отцом, от Раисы узнал, что Вася похоронил жену, Люси не стало еще раньше, ушла из жизни молодой.

   Пьет, что ему еще остается, тихий алкоголик, из дома редко выходит, плохо видит, мало кого узнает. Про старшую дочь ничего не известно.

   Мудрец советует

   Юла проснулась рано, Хельга еще хотела спать и сквозь дрему слушала, как они вдвоем с папой летом поедут на море, далеко - далеко, и папа купит много подарков. Каких именно, лучше не спрашивать, перечисление затянется надолго, список желаний все удлиняется. Хельга старается не водить ее в магазины, но приходится уступать, киоск с игрушками рядом с домом. С некоторых пор договорились, что покупают только воздушные шары, дешевле товара нет. Каждый день заходят, шары повсюду: в карманах, в сумках, в ящиках столов, просто валяются, надутые свисают с люстры, оконной рамы, в проемах дверей.

   Продавец, молодая женщина, спасибо ей, делает скидку, пару раз дарила, недавно сообщила, что киоск закрывается, аренда с нового года резко подорожает, уже предупредили. Предложила со скидкой пластическую массу, пользуется спросом, дети любят разминать свои пальчики.

   Пальчики - это долгий разговор о царапинах, ушибах, порезах, ранках и укусах насекомых, как она все это запоминает, если не может выучить времена года. Майя раздражается, требует, чтобы прекращала это занудство. Хельга оправдывает внучку генами: в роду по женской линии у всех чувствительные пальцы, и у Майи тоже, поэтому мы способны к рисованию. "Чувствительными пальцами легко вскрывать сейфы, в нашем случае полезное занятие". - "Что ты такое говоришь при ребенке", - Хельга крестится, а на юлином личике появляется хитрое выражение, все понимает. Такое же, когда она лепит какашку из пластилина.