Когда травля поутихла, я снова начала пользоваться школьным шкафчиком. Ничего ценного я там не хранила, но угадайте, что произошло. Какой-то умник догадался залить в него, снова через вентиляционные дырки, крем-лосьон для тела: открываю дверцу, а там все покрыто слоем белой густой жижи, в том числе учебник по истории, в котором пропущен раздел о причинах начала Гражданской войны.

Я отнесла испорченный учебник в учительскую, чтобы мне дали новый, но секретарь (та самая, на столе которой бабуля угрожала усесться, если ее не примет директор) заявила, что я должна за него заплатить. Ей, видите ли, все равно, кто и как испортил учебник, но раз книга выдана на мое имя, мне за нее и отвечать. А стоит она, между прочим, восемьдесят долларов.

Бабуле неоткуда взять ни с того ни с сего такую сумму, и мне пришлось распотрошить копилку на «Патреоне»[10]. Прощай, новая гитара.

Несмотря на все это, я хотя бы могла найти поддержку у Алиссы. Но вот уже две недели, как я не вижу свою девушку нигде, кроме школы.

С тех пор как ее мать возглавила эту компанию разъяренных горожан, Алисса сидит взаперти. Мы урывками посылаем друг другу сообщения, пока делаем уроки по экономике, обычно в «Снэпчате», чтобы не осталось истории. И, знаете, я прекрасно понимаю, почему она прячется. По большей части я рада, что она обрела безопасность в своей незаметности.

Я просто хотела бы, чтобы мне не приходилось быть заметной в одиночку. Директор Хокинс говорит, что делает все возможное «за кулисами», Алисса мучается из-за всего происходящего, сидя за экраном смартфона, а я – я в итоге сама по себе и против всех них.

Я заставляю себя ходить в школу. Каждый урок еле перехожу из кабинета в кабинет. Чем ближе стрелка часов к трем часам, тем тяжелее мне дается каждый шаг, а за секунду до последнего звонка я уже вскакиваю с места, только бы побыстрее оказаться подальше отсюда.

Старшеклассники уходят с уроков первыми. Нам дается целых двадцать минут, чтобы дойти до парковки и разъехаться до того, как от нее отчалят школьные автобусы. Те, кого забирают на машинах, ждут снаружи, и на этой неделе меня забирает бабуля, потому что… в моем случае безопаснее ехать на ее сорокалетней развалюхе, чем на школьном автобусе, полном враждебно настроенных школьников, от которых никуда не скрыться.

А сегодня идет дождь, и мне приходится ждать внутри, пока не покажется синий бабулин «фольксваген-жук». Вокруг меня Моисеев круг почета – ничего, что в изоляции, зато в безопасности, так ведь? И тут я слышу позади себя какой-то нарастающий шум.

Надвинув очки повыше на нос, оборачиваюсь.

Все тут же от меня отворачиваются. Я знаю этих ребят: они даже не особенно популярны в школе, так, середнячки. Но посмотрите на них – считают себя лучше меня на том только основании, что они натуралы.

Они разговаривают так громко и оживленно, что кажется, их челюсти сейчас оторвутся и улетят. Странно, но они при этом ничего не делают. Я пытаюсь выглядеть угрожающе, но боюсь, что выходит, скорее, грустно. Поворачиваюсь обратно к стеклянной двери. Прислоняюсь к металлической раме, стекло запотевает от моего дыхания. Писать бабуле эсэмэску даже пытаться не стоит, потому что она всегда убирает телефон в бардачок, так что я перехожу на телепатию: «Пожалуйста, ба, быстрее». А потом это происходит.

Что-то тяжелое ударяет мне в голову и, отскочив, падает на пол. Я инстинктивно поднимаю руку к месту, куда пришелся удар: пореза нет. Нет и крови. Может, и синяка не будет. Немного пошарив взглядом по полу, вижу, как то, чем в меня бросили, вертится волчком и уже замедляет свой бег.

Четвертак.

У кого-то водятся в карманах наличные деньжата, и они пропустили пенни, пятаки, десятицентовики и схватили четвертак. Снова бросаю взгляд на толпу школьников, а они опять – так уж вышло – отворачиваются кто куда. Однако это не помогает им сдержать хихиканье, и у них вырываются короткие сдавленные смешки. Несмотря на то что мне больно и противно так, словно во мне течет зеленая жижа, я наклоняюсь и поднимаю монету. С размахом, нарочито рисуясь, убираю ее в карман и выдаю:

– Спасибо. Теперь будет на что пригласить твою мамку на свидание.

Толкаю дверь и выхожу под дождь.

Дверь в спортзал мне открывает Шелби Киненен, я захожу спиной вперед, еле удерживая в руках огромную коробку с картоном.

Это для переработки: ученический совет участвует в программе по сбору макулатуры из столовой. Хоть старые коробки и попахивают сухим собачьим кормом, зато они бесплатные и их там полно. Приподняв коробку чуть повыше, я говорю:

– Из этого мы наделаем целую кучу звезд.

– Ну не знаю, зачем это нам надо, – сетует Шелби, обогнув вслед за мной дверь и заходя внутрь. В спортзале полно народу, все усердно корпят над декорациями для выпускного – пришли президенты и их заместители от всех школьных кружков. Это традиция: таким образом мы чувствуем причастность к вечеру танцев.

– С декорациями все будет гораздо симпатичнее, – убеждаю я ее. – Как-то по-особенному, правда же?

Шелби нехотя пожимает плечами. Она сюда пришла как капитан группы поддержки, но мне кажется, дело в том, что мы с ней дружим. Я имею в виду, что мне все вокруг кажутся дружелюбными. Это небольшая школа в небольшом городке, так что у всех нас много общего.

Я наклоняюсь, чтобы поставить коробку с разобранными и сплющенными коробками на пол, и, помогая мне, Шелби шепчет:

– А я слышала, что выпускной отменят.

Ледяная рука паники касается моего сердца. Я тоже это слышала – от мамы. Она не говорила мне об этом напрямую, но мама не очень-то скрывает свои разговоры по телефону. Последнее время она пытается говорить потише, но я все равно слышала, на что она подговаривает других родителей. Они вместе переделывали правила для выпускного, а потом радовались, когда разослали их всем по электронной почте.

Почему-то им не приходило в голову, что бабушка Эммы может нанести ответный удар. А уж я-то знаю. Мы уже три года тайно встречаемся за ужином с Эммой и бабулей Нолан. Уж если она что-то решила – ее ничто не остановит. Она и глазом не моргнув выкрасила свой дом в ярко-фиолетовый. Я нисколько не преувеличиваю: у нее дом безумно-фиолетового цвета, с лаймовой отделкой.

Задумайся моя мать об этом хоть на мгновение, возможно, ей пришло бы в голову, что звонок в Союз защиты гражданских свобод – не пустая угроза, даже если выглядит именно так. Еще бы. А как она взбесилась, когда мистер Хокинс сказал, что он на бабушкиной стороне. Боже мой, мама из просто назойливой зануды превратилась в увидевшего красную тряпку быка, она разъярилась, как осиный рой, который расколотили бейсбольной битой.

И вот теперь мама целенаправленно делает все возможное, чтобы выпускной отменили, и думаю, что это я во всем виновата.

Это я сказала ей, что если нельзя приглашать гостей не из школы, значит, я не могу пригласить Джона Чу. (Оставим за кадром, что он взрослый, известный во всем мире человек, который и не подозревает о моем существовании.) Теоретически мамины правила отменяют идеальный-преидеальный выпускной и для меня.

Махнув рукой, она сказала:

– Ну что ты, Алисса, тебя это не касается.

– Как это не касается? – Я даже ногой топнула, хоть и почувствовала себя ужасно глупо сразу же, как сделала это. – Правила есть правила. Они существуют либо для всех, либо не распространяются ни на кого.

Мама вышла, а потом начались эти ее секретные телефонные разговоры полушепотом и безумные эсэмэски. Ее пальцы мелькали с бешеной скоростью, а треньканье входящих сообщений слилось в такую какофонию, будто она играла на телефоне со звуком. Мама переговорила с каждым из родительского комитета, а также со всеми родителями в нашей церкви, которые, конечно же, все рассказали своим детям, – так слух и пошел.