Перед погружением он просветил меня:
– Там, под нами, акулий Баден-Баден. Курорт. Внутри пещеры, бьют подземные ключи, вода в них тёплая, пресная и насыщена минералами. Эти ключи создают подводное течение, и сначала считалось, что именно течение привлекает акул, поскольку даёт им возможность отдохнуть. Акула являет собой почти идеальное создание природы – единственным недочётом этой блестящей конструкции является их чрезмерная потребность в кислороде, им приходится постоянно двигаться, чтобы обеспечить приток воды через жабры. А потом обнаружилось, что дело вовсе не в отдыхе.
Эти акулы находились в состоянии опьянения. Да, эти хищники были под банкой, они кайфовали, балдели и торчали. Они пребывали на седьмом небе, они оттягивались и отрывались по полной программе. И это было очевидно. Ближайшая ко мне двухметровая акула-лисица, блаженно улыбаясь страшной пастью, сонно перебирала грудными плавниками. Две других блаженно сплелись хвостами, вроде влюблённой парочки на пьяной вечеринке. Ник достал камеру и сделал несколько снимков.
Не помню, говорила ли я вам про чаек – когда они парят над волной, то с изнанки отсвечивают сапфиром. А на закате эта изнанка становится малиновой. На самом деле птица просто белая.
Когда мы возвращались на остров, я спросила его, что он во мне нашёл? Он засмеялся:
– Продолжаю искать. При идеальном расположении звёзд процесс поиска растягивается на всю жизнь.
Потом мы сидели на берегу, молча смотрели, как умирает закат. Прибрежный песок ещё долго оставался тёплым, в сумерках казалось, что касаешься живого тела. Ник говорил тихо, точно рассуждал с самим собой.
– В одном африканском племени есть обычай: человека, совершившего убийство соплеменника, судят так. Его связывают, сажают в лодку, на берегу собирается всё племя, включая семью убитого. Вождь подаёт сигнал, преступника сталкивают в воду, и он начинает тонуть. По закону племени спасти его имеют право лишь родственники убитого. У них есть выбор – стоять на берегу и наблюдать, как свершается праведная месть, или вытащить утопающего и тем самым даровать злодею жизнь. Своими руками спасти убийцу своего брата, мужа или сына.
По небу растеклась зефирная патока, на востоке зажглась первая звезда. Бриз донёс сладкий запах жасмина, казалось, что так пахнет закат, мне вдруг стало грустно, – наверное, где-то в моём подсознании этот невинный аромат был связан с какой-то печалью.
– Месть – естественная реакция человека, – продолжил Ник, разглядывая пустой горизонт. – Творить зло легко, особенно, если зло удаётся нарядить в одежды справедливости. Как легко нам удалось убедить себя в рациональности мести. Зуб за зуб! Праведный гнев сладострастен, как лакомый грех. Зло – эротично, ярость – сексуальна. Публичная казнь походит на мистический ритуал, на языческое жертвоприношение. Мускулистый палач в маске и тугих рейтузах кровавого цвета – как он зловеще прекрасен в своей брутальной похоти, не правда ли? А ледяное лезвие гильотины? Скорбное вожделение толпы? Эротика в чистом виде.
– Мой отец воевал во Вьетнаме, его забрали со второго курса Беркли. Когда он вернулся, ему исполнилось всего двадцать два, но университет заканчивать он не стал. Он учился на медицинском, а стал шофёром. Потом родился я. Всю жизнь отец носил в своём бумажнике фотографию, которую привёз с войны – фото какого-то вьетнамца с двумя маленькими дочками. Мой отец убил этого вьетнамца во время рукопашного боя.
– Понимаешь, Ник, я своими руками убил его. Я сделал его дочек сиротами. Своими руками.
– Но ведь это война, – говорил я.
– Скажи это его дочкам.
– Но ведь он мог убить тебя.
– Иногда мне кажется, что так было бы легче.
Несколько лет назад отец поехал во Вьетнам. Там ему удалось узнать имя этого человека, удалось найти его дочек. Он встретился с ними, отдал фотографию. Встав на колени, попросил прощения. Они, уже взрослые женщины, опустились на колени рядом с ним. Они простили его, они сказали, что все эти годы душа убитого жила в теле моего отца, а теперь она свободна и может отправиться на небо и стать маленькой звездой.
Я был там, я всё это видел собственными глазами.
Ник замолчал, посмотрел вверх, я тоже. Мы притихли, будто прислушиваясь к чему-то – к морю, к звёздам, к утекающей жизни – не знаю. Небо уже стало фиолетовым, точно бархатным. Такого сумасшедшего количества звёзд я в жизни не видела.
Наступил август, жара навалилась на Нью-Йорк без предупреждения – сразу и всерьёз. Липкий зной стелился по Манхеттену, опускался сизым маревом на Центральный парк, по пыльной поверхности пруда меланхолично скользили скучные лебеди – три белых и один чёрный с кровавым клювом. Над Бродвеем стоял горький асфальтовый дух, к нему примешивался медовый запах жареных орехов, которыми торговали меднолицые арабы, зазывая гортанными возгласами полуобморочных туристов.
Была среда, девятнадцатое. Я не смогла заставить себя спуститься в подземку и возвращалась с работы пешком. Проскочив без особых потерь через грохочущий ад Таймс-сквер – мимо конной полиции, мимо групп жизнерадостных дураков-приезжих с идиотскими камерами и румяными детьми, мимо циклопических экранов с мускулистыми гигантами, азартно рекламирующими всякую дребедень, – я вырвалась на Шестую авеню и влилась в энергичный поток истинных нью-йоркцев, спешащих с работы домой.
В серой дымке плавились шпили небоскрёбов, на севере, в раскалённом мороке призрачным утёсом вставали, всё ещё непривычные для глаза, стеклянные колоссы Уолл-стрит, выросшие на месте поверженных близнецов. С востока, со стороны Атлантики, выползала хмарь, в который раз обещая доверчивым горожанам спасительную грозу. Дождя не было уже неделю.
Сейчас, оглядываясь назад, я вспоминаю подробности того раннего вечера, те мелочи, которые наполняют тайным смыслом случившееся позднее. Лишь потом я поняла, почему так зловеще вспыхнул отражённый закат в окнах верхних этажей на Лафайет, почему безногий калека на ступенях церкви святого Марка посмотрел на меня с такой жалостью, почему так пронзительно и уныло выла «скорая помощь», застрявшая в мёртвой пробке на Кристофер-стрит. Почему ворчал дальний гром на дальних подступах к безнадёжному Бруклину, почему тянуло сырой гарью от набережной мутного Гудзона.
В затхлой темноте подъезда почти наощупь я выскребла из почтового ящика ворох бумаг. Шагая по лестнице, начала перебирать их – унылые послания каких-то благотворителей с просьбой денег, пёстрые рекламы окрестных забегаловок, лукавые листовки местных политиков. Разумеется, неизбежные, как злой рок, конверты со счетами из магазинов.
Один конверт меня заинтересовал: адрес был написан от руки, обратного адреса не было вовсе, а внутри таилось что-то увесистое. Я остановилась, аккуратно оторвала край, наклонила конверт, и мне на ладонь выкатилось кольцо. Змея, глотающая свой хвост. Два крошечных рубина в виде глаз.
Я медленно опустилась на ступени. От неожиданности, от духоты и гонки по городу у меня перехватило дыхание. Я потрясла конверт, оттуда выпала фотография улыбающейся акулы из нашего грота. На обратной стороне была надпись. Я почему-то прочла её вслух:
– Маша, это кольцо моей мамы. С днём рождения. Ник.
Мой голос прозвучал глухо и испуганно. Я сидела на тёплом камне, сквозь пыльное стекло пробивался узкий луч и утыкался в белёную стенку. В меня медленно вползало какое-то неведомое чувство – жутковатое, восторженное и невыразимо огромное – я даже боялась, что буду не в состоянии вместить его.
– День рождения в ноябре… – тихо оповестила я неизвестно кого. – Двенадцатого…
Кольцо оказалось маленьким, впору пришлось лишь на мизинец. Мне тут же представилась его мать – миниатюрная брюнетка, строгие брови, антикварный кармин губ – господи, неужели она умерла? – мысль пронзила меня. Когда, господи? Бедный, бедный мальчик…
Никогда я не звонила ему, всегда звонил он – это было наше негласное соглашение. Наш безмолвный пакт. Я три раза доставала телефон и лишь на третий раз – совсем как в русской сказке – наконец решилась. Ответили сразу, незнакомый мужской голос. Я попросила позвать Ника. На том конце запнулись, долго молчали.
