– Знаешь, на соседнем острове, семь миль на запад, – Ник показал рукой в сторону маяка на конце пирса. – Остров Корабельной Пушки называется. Там капитан Эдвард Тич прятал свои сокровища.
Мы шагали мимо пришвартованных яхт. Пахло морской травой, под ногами хрустели мелкие ракушки, сухие рыбьи чешуйки блестели на старых плитах пристани, как рассыпанная мелочь.
– Пират? – я запыхалась, стараясь не отстать.
– Самый знаменитый! Эдвард Тич! Беспощадный Эдвард Тич по прозвищу «Чёрная Борода», гроза семи морей, повелитель Карибского архипелага. Его флагманский фрегат «Месть королевы Анны» одним залпом из сорока орудий мог разнести в щепки любой корабль противника. Представляешь, любой корабль мог быть уничтожен одним залпом! Это, считай, оружие массового поражения.
Он засмеялся. Рядом с бочками, на бухтах пенькового каната сидели рыбаки – коренастые, с лицами цвета копчёной камбалы, – они со вкусом покуривали, свесив с колен тяжёлые кисти рук, тоже коричневые и жилистые, словно вырезанные из морёного дуба. Один, в тугом красном платке на шее, улыбнулся нам, сверкнув стальным зубом. Занятная генетика, все они – потомки пиратов и местных индейцев: легкомысленные островитянки охотно вступали в интимные отношения с белокожими разбойниками, их праправнуками и сейчас населены все острова Карибского архипелага.
Над фрегатом Тича реял не обычный «Весёлый Роджер», у Тича было своё личное знамя – чёрный флаг со скелетом, пронзающим копьём красное сердце. В другой руке скелет держал кубок, которым салютовал дьяволу. Однажды «Чёрная Борода» блокировал порт Чарльстона в Южной Каролине, угрожая топить все входящие и выходящие суда, если местные жители не заплатят ему дань. Разумеется, деньги заплатили, потому что дешевле было заплатить. Когда пираты шли на абордаж, сам капитан Тич вплетал в свои космы и бороду мушкетные фитили и поджигал их. Оставшиеся в живых, говорили, что пиратов вёл в атаку сам Люцифер…
Ник прервался на полуслове и остановился.
– Ага! Вот наше судно.
Небольшая парусная лодка называлась «Сновидение».
– Крейсерская скорость восемь узлов, – Ник прошёл по короткому трапу на корму лодки, протянул мне руку. – Марка «Бавария», модель «Крузер», водоизмещение шесть тонн.
– Ты знаешь… – я осторожно ступила на пружинистый трап. – Насчёт акваланга…
Он не дал мне договорить.
– Ерунда! – сказал он. – Вот увидишь – через два часа ты у меня будешь нырять как Жак Ив Кусто! И даже лучше.
Да, наша яхта называлась «Сновидение» и в этом был ещё один знак.
Иногда, ночью, если сумрачные ангелы благоволят ко мне, я вижу тот день во сне. Вспоминать его наяву слишком тяжело, для этого нужно пройти сквозь боль, которая точно яд, наполняет горечью солнечную радость тех часов. Днём я стараюсь не вспоминать, днём я стараюсь вообще не думать.
Сон этот похож на кусок изумрудного хрусталя, на затейливый калейдоскоп, на божественную симфонию. На волшебный полёт. Да, на всё сразу и на всё вместе. Когда ты начинаешь погружаться и смотришь вверх сквозь воду, то видишь, как на волнах пляшут зайчики от разбитого вдребезги солнца, юркие стаи стальных мальков проносятся перед самым стеклом маски, ещё видны лёгкие облака, но ты уже покинул тот мир, где по небу текут меланхоличные караваны летних облаков. Ты уже невесом. Становится тихо и торжественно, как в кафедральном соборе. В этой плавной малахитовой вселенной нет звуков, кажется, тут нет и времени. Есть только ты и всесильный творец, воплотивший свои прохладные фантазии в затейливый и переливающийся всеми оттенками синего мир.
И хочется осторожно потрогать киль лодки, длинный, похожий на плавник какого-то ископаемого зверя – он в ракушках, морской траве и глубоких царапинах, точно в боевых шрамах.
Ты паришь над бездной, лезвия чуткого света вздрагивают, в них вспыхивают и оживают пёстрые рыбы, которые до этого были плавными фиолетовыми тенями, похожими на трафаретные аппликации на обоях. Лёгкое движение ласт – и ты сам становишься одной из этих рыб, гордым и грациозным созданием – восторгом Посейдона и заветной мечтой погибшей Атлантиды.
Будто видение сквозь ультрамариновый сумрак проступает хребет кораллового рифа. Точно птица над чудесным ландшафтом, скользишь ты над затейливыми кораллами, они напоминают заколдованные цветы, превращённые в каменные кружева. Хочется провести пальцами по ажурному краю, но трогать их нельзя, кораллы умирают от прикосновения человеческой руки. Стайка полосатых барбусов следует за тобой. Из тёмного грота выплывает расфуфыренным франтом рыба-попугай, в тени притаился пучеглазый лангуст, выставив антенны усов – он неотрывно следит за тобой. Напрасно – ты почти невидим, ты растворился и уже стал частью неспешного подводного мира. И тут тебя настигает озарение – вот он, рай! Вот как оно будет после жизни! Вот как оно должно быть!
А потом будет ночь. Мой восторженный мозг, моё свихнувшееся существо затопит жаркое сияние, мощная пульсирующая сила. Ничто не сможет остановить меня – сладострастную самку, я сама наброшусь на тебя, похотливая и горячая, пышущая радостной страстью; в распахнутое окно со звоном цикад будет втекать томное молоко лунного света, какие-то ночные птицы будут подхватывать мои стоны, безуспешно подражая им. Наши тела, влажные и бесстыжие в своей первобытной распутности, такие чёрные на мятых складках лунной простыни, будут похожи на блестящие эбонитовые фигуры африканских идолов, ночной бриз будет доносить горький дух морской травы, мешая его с пряным запахом нашего греховного пота и ароматом апельсинов, которыми мы кормим друг друга в передышках между оргазмами.
Лишь под утро я спрошу у тебя – что это за кольцо? То, что висит у тебя на шее?
Оно висит на простой чёрной бечёвке, старое, то ли серебряное, то ли стальное, с вытертой временем чеканкой. В кольцо вделан крошечный рубин, это глаз змеи, пожирающей свой хвост.
– Уроборос, – ответишь ты. – Самый древний символ на земле. Символ жизни и смерти, начала и конца, символ бесконечности. Я получил это кольцо от…
Я закрою твой рот ладонью, потом своими губами.
– Ничего не хочу знать, – скажу я, разглядывая кольцо. – Ничего…
В шести милях от нашего острова, там, где заканчивался коралловый риф, располагались подводные пещеры. Индейцы называли их «Гротом спящих акул». От одного названия у меня, помнится, мурашки по спине побежали, Ник успокоил, мол, ерунда, – здешние акулы почти вегетарианки. Почти? – попыталась уточнить я, – почти, это как? Ну на человека точно не нападут, – был ответ, – да и к тому же они спят – акулы.
Мы вышли в море с рассветом. Персиковая дымка ещё стелилась по невнятному горизонту, к пирсу тянулись баркасы ловцов креветок после ночного промысла. Стоял штиль, сонное море была как зеленоватое витринное стекло и я, перегнувшись через борт, завороженно разглядывала дно. Подо мной на десятиметровой глубине, зарывшись в белый песок, топорщили свои щупальца морские звёзды, большие ракушки напоминали гипсовые слепки, выложенные для продажи. Синхронной группой пронеслась стая сардин. Плоский, как блин скат, плавно спланировал и прижался к песку, угрожающе показав мне свой длинный хвост с острым шипом на конце.
– Эй! – позвал меня Ник. – Хочешь порулить?
Я встала к штурвалу, Ник подмигнул мне. Стальное колесо было тёплым от его ладоней.
На самом деле эти акулы совсем не спали. Они лежали на песке, чуть приоткрыв зубастые пасти, они глядели на нас своими круглыми и чёрными, как перезрелая вишня, глазами. Эти акулы явно следили за нами.
Мы медленно погружались, Ник чуть впереди, я за ним. Я старалась подражать его плавным, почти рыбьим, движениям. Наверное, не слишком успешно. До входа в грот оставалось метра три, я внезапно ощутила какую-то упругую силу, которая начала затягивать меня в пещеру, властно и неумолимо. Подводное течение! – я вспомнила, Ник предупреждал о нём. Меня охватила паника и я тут же вспомнила, что Ник говорил и об этом – паника является причиной пятидесяти процентов смертей аквалангистов. Я поинтересовалась про вторую половину, он ответил – дурь.
