На подъезде к Бруклинскому мосту я с удивлением обнаружила, что на мне шуба моей матери из фальшивого леопарда. Я представления не имела, когда и зачем я её напялила на себя. Я начала рыдать и проревела вплоть до поворота на Бридж-стрит, где мой пикап со скрежетом полоснул по боку припаркованной машины. Я глянула в зеркало, пикап еле полз, но он сумел отодрать боковое зеркало и оставить длинную царапину на боку красной машины. Я перестала рыдать, два момента тут же остановили мои слёзы. Первый – изуродованная машина была «Альфа-Ромео Спайдер». Второе – в машине сидел водитель.
Каким образом из целого ряда припаркованных машин меня угораздило искалечить именно коллекционную модель «Альфа-Ромео» семьдесят пятого года – этот риторический вопрос меня не занимал. Я остановила пикап. За моей спиной тут же начали сигналить, но мне было плевать, я, не отрываясь, смотрела в зеркало. Дверь «Альфа-Ромео» открылась, из машины вылез водитель. Среднего роста, поджарый. На нём был серый костюм и белая рубашка без галстука. Он не спеша подошёл к моей машине. Удивительно, но я запомнила это чувство, чувство облегчения – вместо боли я ощутила страх. Страх пришёл как спасение. Я опустила стекло.
В правой руке он держал оторванное зеркало. Под дождём красный лак сиял кровью, водитель походил на языческого жреца с сердцем только что принесённого в жертву животного. Тушь оставила чёрные полоски на моих щеках, на мне было леопардовая шуба, под ней чёрная майка с эмблемой «Роллинг Стоунз».
– Мадам, – спокойно сказал он, разглядывая меня. – Вы что, обалдели?
– Извините… – пробормотала я.
Он продолжал разглядывать меня, я всхлипнула и снова начала реветь.
Сквозь слёзы я рассказала ему, что возвращаюсь с похорон матери, что машина набита рухлядью моих мёртвых родителей и моим детским хламом, что я плакала и не следила за дорогой. Что я виновата и что я расплачусь. Последнее было сомнительно, поскольку денег у меня не было, к тому же я примерно представляла стоимость ремонта такой машины.
Он улыбнулся. Его лицо было смуглым, неуместно загорелым на фоне промозгло бледного Манхэттена. Он сказал – мне жаль, что ваша мама умерла. И насчёт машины беспокоиться не надо. Тем более что машина эта не его – так он сказал. Но на всякий случай – он снова улыбнулся – не могу ли я оставить телефон.
– Думаю, проблем не будет, – сказал он и добавил. – На всякий случай. Или, может, сходим куда-нибудь. Выпьем или поужинаем. Но я не настаиваю, вы можете сказать нет прямо сейчас.
Я продиктовала телефон.
Доехала до своей улицы, взгромоздила пикап на тротуар, обзвонила приятелей. Мне нужно было избавиться от багажа, от мёртвых воспоминаний и от ушедшего детства. Приехали две подруги, Сюзанн и Кэт, приехал Дэнни. Кажется Дэнни… Или это был Игорь?
Альфа-Ромео позвонил в апреле. Мы пошли в португальский ресторан, я слишком много говорила, но он внимательно слушал. Слушал и разглядывал мои руки. Никто раньше не разглядывал мои руки с такой бесцеремонностью. Я где-то читала, что женские руки не лгут – в отличие от лица, лицом мы пользуемся как маской, стараясь что-то скрыть за ним. С руками такой номер не проходит.
По неясной причине я очень нервничала, особенно, когда мы возвращались в такси. У меня бешено колотилось сердце, я незаметно вытирала потные ладошки о свою юбку – таких глупостей со мной не случалось со времён школы.
В голове крутился пёстрый калейдоскоп из обрывков идиотских статей, что печатают в женских журналах, советов подружек и собственного опыта. Приговор был однозначен: нельзя вступать в интимные отношения с мужчиной после первого свидания. Почему нельзя? Мужчина по своей природе любит преодолевать трудности, завоёванное ценится несравненно выше полученного даром. Так, логично, что ещё? Процесс завоевания настраивает мужчину на романтический лад и поднимает отношения на более серьёзный уровень. Это не очень убедительно, но предположим – что дальше? Эмоциональные отношения для своего развития требуют больше времени, чем физическое влечение, поэтому…
Такси затормозило у моего подъезда, к этому моменту, вопреки здравому смыслу, я уже решилась на всё. Мы вышли, он провёл ладонью по моим волосам и сказал про раскаяние: раскаяние – самое никчёмное чувство. Почему раскаяние? Наверное, я много жаловалась, ругала судьбу – не помню. Он аккуратно поцеловал меня в щёку, точно это был какой-то тайный знак. Поцеловал, сел в такси и уехал.
Следующие шесть недель изо дня в день и из часа в час я изводила себя безумным анализом каждой секунды нашего свидания. Не гордость или здравый смысл, я не позвонила ему лишь из упрямства, благослови господь это недооценённое качество моего характера.
Двадцать первого мая он позвонил сам. Спросил, есть ли у меня планы на ближайшие выходные. Планов у меня не было. Он спросил, умею ли я нырять с аквалангом. Я соврала. Он сказал, что заедет за мной в пятницу, в шесть утра. В пятницу я работала до пяти вечера, но не сказала об этом, вместо этого спросила, что взять с собой. Купальник – ответил он. Подумав, добавил – и солнечные очки.
Сентиментальность мне чужда, я не грешу романтичностью, я не суеверна и не верю в судьбу и провидение. Сомневаюсь, что сквозь меня проходит невидимая ось, на которой держится мироздание – вселенная вряд ли вращается вокруг меня. Жизнь, скорее, представляется мне запутанным клубком, а не логичной конструкцией, наподобие пластмассовой модели структуры молекулы водорода из кабинета химии. Примеров для подтверждения моей теории хоть отбавляй, а исключения лишь укрепляют правило.
Впрочем, сейчас мне хотелось верить именно в исключения.
Нас свела вместе цепь невинных случайностей, но этих случайностей было слишком много чтобы не разглядеть за ними хорошо продуманного плана. К тому же на всей нашей истории лежал трагичный отсвет того зловещего путешествия, которое я совершала сквозь февральский дождь от края могилы моего внезапного сиротства к унылому безумию абсолютного одиночества. Трагизм наполнил историю неумолимостью мистической предначертанности, то, что гадалки называют туманным словом «фатум». Да, хотелось верить в исключения, но в исключения в разумных пределах.
Из аэропорта Кеннеди мы добрались до Майами. На открытом грузовике для перевозки багажа доехали до запасного аэродрома. Там, на задворках, среди ржавых ангаров и мёртвых кукурузников, заросших по самые крылья седым ковылём, нашли некоего Освальда. Бритый наголо битюг с лицом кирпичного цвета был похож на спившегося циркового борца, но оказался пилотом.
На его двухмоторном «Семиноле» мы разогнались по бетонке, пронеслись над жухлой травой, почти шаркнув брюхом по макушкам пыльных пальм, взмыли в пронзительно голубое небо с одинокой чайкой. Внизу проскочила белая полоска пляжа с пёстрыми зонтиками, потом пронеслось бирюзовое мелководье с едва различимыми пловцами. Бирюза быстро потемнела и перешла в малахит; я оглянулась, берег торопливо удалялся, превращаясь в золотистое марево, больше похожее на мираж, чем на край американского континента. Это был самый настоящий край земли.
Через десять минут под нами плыл Атлантический океан, ярко изумрудная бесконечность во все четыре стороны, с белыми щепками редких яхт и круизных лайнеров. Иногда мне казалось, что сквозь воду я вижу тёмные тени китов, стаи стремительных акул и косяки игривых дельфинов. Наш аэроплан чутко отзывался на каждый порыв ветра и полёт напоминал катание на не очень страшном аттракционе вроде американских горок. Иногда самолёт ухал вниз, неожиданно, точно проваливался в яму, вместе с ним проваливалась и моя душа, восторженно замирая от ненастоящего ужаса. В эти моменты моё нёбо невыносимо щекотало, как тогда, в парке, и я непроизвольно начинала смеяться. Почти хохотать. Впрочем, из-за треска моторов всё равно ничего не было слышно.
Его звали Ник. Я искоса наблюдала за ним, когда он на бойком испанском договаривался с парой местных пиратов на причале, я не понимала ни слова и от этого неведения на меня накатывал какой-то детский восторг, точно мне готовили сюрприз, наверняка чудесный и удивительный. Представление о нашем географическом местонахождении у меня тоже было весьма смутным – западное полушарие, экватор, один из островков Карибского архипелага.
