Литмир - Электронная Библиотека

Я успокоился и проверил дверь – она была заперта. Положил кассеты в сумку, разделся и прилег к Манушак. Она продолжала спать, только когда я стал снимать с нее трусы, открыла глаза.

– Нет, подожди. Я должна помолиться.

На стене висела икона, Манушак встала с постели, опустилась перед ней на колени и перекрестилась: «Господи, прости меня, что занимаюсь этим до замужества». И за меня тоже просила у бога прощения. Она всегда так делала. Иной раз это вызывало у меня смех, а иногда я злился. В этот раз мне показалось, что ее молитва затянулась.

– Ладно, не надоедай ему, – сказал я.

8

Я долго спал, а когда открыл глаза, солнце уже грело черепичную крышу дома напротив. Квадратные стенные часы показывали двадцать минут первого. Оделся и подошел к окну. «Победа» стояла на том же месте, внутри никого не было. Я почему-то усмехнулся. В это время вошла Манушак:

– Умойся и давай завтракать.

– А где твоя мать? – спросил я.

– На базаре, дома никого.

После еды Манушак взглянула на часы и начала собираться в парикмахерскую:

– Идем со мной. Гарик пострижет тебя, смотри, оброс весь.

– Сейчас будет лучше всего, если я отнесу сумку в еврейский квартал и продам.

До железнодорожного вокзала я добирался на метро. Вышел из вагона, и в толпе мне попался на глаза высокий мужчина с наголо бритой головой. Мне показалось, что он внимательно смотрел на меня: «Где же я его видел?» Встав на эскалатор, я обернулся, но его уже не было видно. Я удивился, как мог так быстро исчезнуть такой детина. И кто же это мог быть?

На вокзале я прогулялся по перрону, затем присел на скамейку, мешок положил рядом и закурил сигарету. Чувство тревоги не покидало меня, я не был уверен, что Хаим придет, и, увидев его, обрадовался. Вот уедет он, закончится это дело, и можно будет жить спокойно. Кепка у Хаима была надвинута на глаза, на плече висела большая сумка. Если и в этой сумке кассеты, то сбрендили евреи окончательно, подумал я. Он заметил меня, но не подошел, остановился на значительном расстоянии, под вокзальными часами. Когда я оглянулся снова – его уже не было.

Тем временем народу на перроне прибывало, и показался поезд. Я протянул билет проводнице и поднялся в вагон. В те времена такой вагон назывался мягким, в купе были душ и туалет. Мешок я поднял наверх, на полку для багажа, сам сел и стал смотреть в окно. Затем поезд тронулся, и вокзал остался позади.

Я сидел и ждал появления Хаима. Через час я уже приуныл, и все-таки надежда не оставляла меня: придет, куда он денется. В Хашури мы стояли десять минут. Когда поезд тронулся, а Хаим так и не появился, у меня окончательно испортилось настроение.

Либо его арестовали, либо он почувствовал опасность и смылся. Как еще я мог объяснить случившееся? Так или иначе выбора не было, надо было ехать дальше. Я снял обувь и растянулся на постели. В зеркале на двери купе отражалось вечернее солнце – большое, красное солнце.

На другой день я проснулся от головной боли. Еле открыл глаза, горло горело. Что за напасть такая, думал я. Открыл дверь и вышел в коридор. Справа от меня, через пять или шесть купе, возле окна стояли женщина и мужчина. Лицо и голова мужчины были чисто выбриты, это был все тот же незнакомец из метро. Буквально секунду я смотрел ему в глаза, и опять мне показалось, что я встречал его раньше. Взглянув на меня, он повернулся ко мне спиной. У него была толстая шея, на которой сидела идеально круглая голова.

Я вернулся в купе и сел. Спустя некоторое время по коридору прошла проводница.

– Принесите чаю, если можно, – попросил я.

Придя с чаем, она спросила:

– Тебе нехорошо? Глаза у тебя красные. – Внимательная оказалась женщина.

– Голова кружится, ничего, пройдет.

– Если что понадобится, нажми на эту кнопку, я приду.

– А который час? – спросил я.

– Семь вечера.

Поблагодарил ее, а сам недоумевал, получалось, что я проспал почти двадцать часов. Это было слишком. «Видно, это оттого, что вчера перенервничал». Я и полстакана чая не смог осилить – в горле першило. Прошла и эта ночь. На следующее утро я почувствовал себя намного лучше. К полудню у меня и головокружение прошло, в глазах больше не рябило, видел я уже нормально, только горло горело. Но это не помешало мне дважды заказать солянку и котлеты из ресторана, чувство голода было каким-то обостренным.

Трое суток я не выходил из купе, не мог оставить без присмотра сумку. На четвертое утро, как только поезд остановился на главном вокзале Ленинграда, я первым вышел из вагона и спешно покинул перрон. Сел в такси и объяснил таксисту, куда меня отвезти. К одиннадцати часам я поместил сумку на скамейке перед статуей барабанщика, как было велено. Сел и стал ждать.

Много народу прошло мимо меня, но всем им было наплевать на погоду в Тбилиси. На часах было уже два, но ни евреи, ни чекисты так и не появились. В конце концов я опять положил сумку в мешок и направился на поиски закусочной. Найдя, заказал котлеты. В горле все еще першило: «Никогда не слышал, чтобы у человека на нервной почве першило в горле, что за черт со мной происходит».

Потом пошел в кино на мексиканский фильм. Главный герой был лихим парнем, всади он еще одну пулю в прокурора, его дело было бы в шляпе, но он этого не сделал и… погубил себя. Слезы навернулись у меня на глаза от финальной сцены, когда, раненный, он пришел на празднество, где его ждала возлюбленная, станцевал с ней и умер.

Документов у меня не было, значит, в гостиницу меня бы не поселили. Решил провести ночь в зале ожидания на вокзале. Бодрствовал, сидя на стуле и положив ноги на мешок, – не дай бог, кто-нибудь стащит. За полночь стало невмоготу, глаза слипались, голова клонилась на грудь, и все-таки я выдержал. Наконец рассвело, я вышел на улицу, вскоре остановился у пивной. Пивная была еще закрыта, но уже собралась очередь. Утренняя прохлада была насыщена перегаром. Пошел дальше и наткнулся на маленькое симпатичное кафе. Стены были разрисованы белыми цветами. Здесь я выпил чашку кофе, добавил к нему три порции мороженого, и сон как рукой сняло. Времени было достаточно, я курил и смотрел в окно.

Помню, подумал, может, моя мать живет в этом городе, может, она и есть та самая женщина, что идет по противоположной стороне улицы. Эта женщина напомнила мне фотографию матери. Чуть было не встал и не побежал за ней. «Интересно, а жива ли мать?» – подумал я. Потом нашел сходство с другой прохожей, чуть погодя – с третьей. Представляете их удивление, если бы я и впрямь подходил к каждой из них и спрашивал: «Вы случайно не бросали в молодости четырехлетнего мальчика в Грузии ради плечистого артиллерийского капитана?» О капитане мне Мазовецкая поведала: «Такой широкоплечий был, такой красавец. Как женщина, я понимаю твою мать и не осуждаю ее».

Не нужно было мне знать эту историю. Но что поделаешь, не нарочно она это сказала. Глупая была женщина, с приветом, взяла да и брякнула.

К половине одиннадцатого я был уже в парке. Сел на скамейку, достал сумку из мешка, положил рядом с собой и начал ждать. Время тянулось медленно, никто не обращал на меня внимания, кроме статуи барабанщика – он смотрел на меня в упор.

– А ну, давай протарабань! – заорал я на статую. Как бы он протарабанил?

По сравнению со вчерашним днем я чувствовал себя намного спокойнее, но, зато, схватило живот и меня всего скрутило. Наверное, это из-за мороженого; в горле все еще першило, холодное помогало, потому я и съел столько. Туалет был совсем рядом, в двадцати шагах, видно было, как народ входит и выходит оттуда, но я не мог сойти с места. Был момент, я еле сдерживался, но вскоре отпустило и даже позабылось.

У входа в парк висели большие круглые часы. Глядя на них, думал: «Где же они до сих пор?» Хотелось честно довести дело до конца. Было уже два часа, а сумка так и лежала на скамейке. Значит, дело – в заднице, и пора было сматываться. И все же я просидел там еще час. Наконец махнул рукой. Найду реку, выброшу туда кассеты – сделаю, как просили. Выбрасывать сумку я и не думал. Это была отличная кожаная сумка, я мог продать ее или подарить Манушак. Я приготовился перенести кассеты в мешок, открыл сумку и… У меня перехватило дыхание. В сумке лежали книги, тома Маркса и Ленина.

9
{"b":"723949","o":1}