Он закончил речь и взглянул на сраженного его эрудицией прокурора, затем подошел ко мне, подмигнул и оперся рукой о перила. Явно был доволен собой.

Я перегнулся и спросил:

– Послушай, где ты откопал этого Мухамберка Андроникашвили?

– Я специально готовился к выступлению.

Это мне не понравилось:

– Но ты ведь договорился с судьей?

– Да, все в порядке.

– Тогда зачем ты столько упражнялся?

Он нахмурился:

– Я сделал, как следовало, – ответил он и отошел от перил.

Я напрасно нервничал, мне присудили десять лет, и этим все кончилось. Через две недели мне исполнилось восемнадцать, и меня перевели в отделение для совершеннолетних. Там воры «в законе» позвали меня в свою камеру. «Наш друг Трокадэро, – сказали они, – попросил нас приглядеть за тобой, как за достойным человеком, так что если какие проблемы возникнут, не стесняйся, обращайся к нам». Я пообедал с ними и выпил водки. Это была очень большая честь.

В криминальном мире вор «в законе», или «ганаб» (как их тогда называли), исполняет функцию судьи, что является основанием власти этой касты, которая в действительности является профсоюзом криминального мира. Удостоиться звания вора «в законе» – дело нелегкое, претендент должен удовлетворять целому ряду требований, начиная с самого детства. У касты есть свой кодекс, в соответствии с которым они судят и регулируют спорные вопросы. Тот, кто пойдет против их решения, очень рискует. Не знаю, как теперь, но во времена Советского Союза у них было большое влияние на заключенных, на той огромной территории они контролировали почти половину всех тюрем и лагерей. Их девизом было: достоинство и справедливость. Ходили слухи, что многие из них тайно сотрудничали с легавыми, но эти слухи не особенно ущемляли их авторитет, их слово было законом.

Вместе с адвокатом я написал заявление, просил направить меня на такое место работы, где заключенным день засчитывается за три. Такие зоны были в Восточной Сибири и на Крайнем Севере. Там на рудниках отбывали наказание в основном убийцы и особо опасные рецидивисты. Как говорили, из-за отравленной окружающей среды и крайне тяжелых условий оттуда возвращались немногие, а половина вернувшихся были серьезно больны. Поэтому по собственному желанию туда мало кто попадал. Я все это знал, но ни секунды не думал, десять лет было слишком большим сроком для меня, и я готов был рискнуть.

После вынесения приговора заключенные имели право на свидание с близкими раз в неделю. Для этого были специальные камеры со столом и стульями. Время было ограничено, свидание длилось час. Когда пришел Хаим, он принес в подарок десять пачек сигарет и передал завернутые в газету тысячу рублей.

– Вот и все, что осталось из денег, которые дал Трокадэро, – сказал он со вздохом.

Оказывается, евреи заплатили Трокадэро двадцать пять тысяч рублей. Из этих двадцати пяти тысяч три он отдал ментам, и они выпустили Хаима. Две тысячи подарил косому Тамазу.

– Из оставшихся двадцати тысяч двенадцать отдал мне, чтоб обделать твои дела, – наклонившись вперед, почти шепотом говорил Хаим, – потом он еще три тысячи добавил, так что в этом плане у тебя к нему претензий быть не должно.

Снаружи у дверей стоял надзиратель, но ему не было до нас дела. Когда истекло время свидания, он заглянул в глазок, Хаим дал ему пять рублей, и он добавил нам еще десять минут. Хаим рассказал мне про отца: «Твой отец переживает, суд опять отказал ему в разводе, снова дали девять месяцев, чтобы подумать».

Долго тянулась следующая неделя, и вот наконец пришла Манушак, она была так разнаряжена, что я смутился. На губах была вишневого цвета помада, веки были голубые, ресницы черные, на щеках толстый слой румян, а нарисованная с левой стороны большая родинка делала ее новый образ почти опасным. На ней было красное платье с декольте, из которого наполовину была видна грудь.

Она была довольна.

– Ну, как я выгляжу?

– Ничего, – коротко ответил я.

Она ожидала иного и была разочарована.

– Для тебя старалась, – пожаловалась она и начала платком вытирать лицо. Ей не хватило платка, и она использовала одну из двух принесенных мне в подарок маек, испачкав ее до такой степени, что положила обратно в сумку: – Постираю и принесу в следующий раз.

Я протянул ей тысячу рублей:

– Как бы кто не украл здесь, сохрани.

У нее широко открылись глаза:

– Кто дал тебе столько денег?

– Вернусь – расскажу, – ответил я.

– Когда же это будет? – У нее затуманились глаза.

– Три года, три месяца, три недели и три дня, – пропел я, – не так уж и много. – Я постарался выглядеть беззаботным, хотел ее подбодрить.

Она задумчиво покачала головой:

– Мама привет передавала.

Я улыбнулся.

– Деньги на майки она дала.

– Спасибо.

Она беспокоилась, что у Гарика руки дрожат и он уже не может работать, Сурен и вовсе спятил, его сдали в психушку.

– Еще хорошо, что у нас квартиранты есть, а не то на одну мамину зарплату не проживешь.

– Если тебе понадобится, трать эти деньги, не стесняйся, – сказал я.

Она обрадовалась:

– Отремонтируем стиральную машину, не работает.

Я вспомнил, что старая стиральная машина у них прохудилась и пропускала воду.

– Купите новую, – сказал я.

– Правда?

– Ну да.

– Вот мама обрадуется.

Когда кончилось время свидания, она пообещала:

– В следующий раз приду – принесу персики.

Но она ушла и прошло много лет, прежде чем мы с Манушак встретились друг с другом вновь, не очень далеко от Тбилиси, во дворе одного старого азербайджанца.

Эх, Манушак, Манушак, хорошая моя девочка!

Когда в тюрьме осужденных на смертную казнь вели на расстрел, в камерах и коридорах гас свет. Так заключенным, напоминали о строгости закона, сеяли страх. В ответ заключенные стучали всем, чем только можно было стучать, и свистели. Несколько часов подряд по всей тюрьме стоял оглушающий шум, который стихал время от времени, затем начинался с новой силой. Когда свет загорался, камеры постепенно, одна за другой утихали, и в конце концов воцарялась тишина.

Но в тот день вышло иначе.

Зэки, которые разносили еду и посылки и считались самыми послушными, связали надзирателей и стали открывать камеры. За пятнадцать минут темные коридоры заполнились ревущими тенями. Напряжение достигло пика, когда за решеткой появился спецназ. Я растерялся, не понимал, зачем все это было нужно, и как только началась схватка, рванул в свою камеру, залез на нары и с головой укрылся одеялом. Но это меня не спасло, все равно стащили и избили резиновыми дубинками.

Из-за этого случая в тюрьме ужесточили режимные правила и на три месяца лишили заключенных права на свидание. Вот так и вышло, что я уже не виделся ни с Манушак, ни с Хаимом, ни с отцом. Я знал от Манушак, что отец хотел прийти повидаться со мной.

Через месяц сто человек заключенных загнали в специальный вагон и повезли в Россию. В вагоне были очень узкие камеры без окон, трудно было дышать. Двигались медленно, стояли часами, до Ростова ехали целых три дня. В Ростове нас отвезли в транзитный изолятор, откуда заключенных распределяли по разным направлениям. Через неделю я снова сидел в камере вагона и ехал на север; прошел еще через два транзитных изолятора. Почти два месяца провел в пути, за это время и зима кончилась; наконец поезд остановился в огромном пустынном поле, где стоял единственный длинный легкий сарай. Как только я вдохнул свежего воздуха и встал ногами на землю, в глазах потемнело, я покачнулся. С остальными произошло то же самое. Нас было семьдесят восемь человек, и каждого покачивало, как только он ступал на землю.

Нас выстроили в пять рядов перед сараем, и мы пошли. Через час подошли к одноэтажному кирпичному строению. Довольно большое пространство за ним было огорожено высоким деревянным забором, по забору в два ряда ползла колючая проволока, стояла всего одна вышка. На месте уже было около пятидесяти заключенных. Три из четырех длинных бараков пустовали. Нам показали наши места, а затем выдали сухой паек – колбасу с хлебом. Никто не запрещал ходить по двору, заключенные стояли группками и разговаривали, хорошо было почувствовать небо над головой, но мне пришлось вернуться в барак, потому что было холодно, а теплой одежды у меня не было.