– А почему на этом чердаке прячешься?

– Так нужно для дела. Главное, чтоб эти дебилы меня не обнаружили.

Я немного растерялся:

– Для какого дела?

Хаим повернулся и слегка отодвинул доску в стене.

– Подойди-ка, выгляни.

– Зачем?

– Подойди, увидишь.

Я подошел и выглянул.

– Видишь нашу голубятню?

Отсюда, через пять десятков крыш, наша голубятня походила на спичечный коробок.

– Ну, вижу. Дальше что? – Я отошел от стенки и выпрямился во весь рост.

– Вот там находится то, что разыскивает КГБ.

В животе похолодело. Мне вовсе не нужно было знать такие тайны, да что поделаешь – уже узнал.

– И что же это? – спросил я.

– Сумка. Если менты найдут ее, моим дядям – хана.

– А внутри?

– Восьмимиллиметровые кассеты с кинопленкой, – сказал он и как-то странно улыбнулся.

– Кассеты? – удивился я. – И что же на них снято?

– Представления не имею. Вместе с моими дядями по этому делу еще пятнадцать человек евреев арестовали.

– Да, но голубятню-то и с других мест видно?!

– До других мест тебе дела нет. А здесь ты точно появился бы, вот я тебя и поджидал.

Мне показалось, я догадался, зачем я был ему нужен:

– Ладно, заберу эту сумку и выброшу в Куру.

– Ты что?! Эту сумку мне надо послезавтра увезти в Ленинград. Это и есть то важное дело, о котором я только что тебе сказал.

– И кому ты ее повезешь?

– Не знаю, кто эти люди, да, по правде сказать, и знать не хочу.

– Трокадэро тебя искал, хочет, чтоб ты ему позвонил. Да как же ты отсюда позвонишь-то?

– Лучше, чтоб Трокадэро ничего не знал об этом деле. Только ты да я, и на этом кончено. Само дело того требует, понял?

Почему вдруг дело требовало, чтоб я знал о нем, а Трокадэро – нет? Но я не стал докапываться:

– Ладно, дружище, как скажешь. От меня-то что требуется? Что я должен сделать?

– Принеси сумку и отдай Манушак на хранение.

– А Манушак-то при чем? – и впрямь удивился я.

– В том-то и дело, что ни при чем. Пусть спрячет под кроватью и помалкивает, остальное – потом.

– А что я ей скажу?

– Скажи, что нашел или украл, без разницы. Пусть сохранит, пока не продашь.

Я заколебался, не хотелось впутывать Манушак в это дело, но как же я мог отказать в простой просьбе: перенести и сохранить сумку.

– Ладно. На, возьми себе сигареты.

– Нет, здесь курить не стоит. Единственное, что у этих дебилов годится, – нюх. Не хочется, чтоб Сурен сюда сунулся, это ни к чему.

– Приду ночью, попозже, еды принесу.

– Неплохо бы, если удастся, – ответил он.

Я ушел.

У самого основания голубятни был спрятан мешок из дерюги, прикрытый загаженным голубями листом фанеры. Я взвалил мешок на спину и поднял руку – знал, что Хаим за мной следит. Уже у себя на чердаке я достал сумку из мешка и открыл. Сумка была заполнена кассетами. Спускаясь по лестнице, я почувствовал страх: если меня вдруг сейчас арестуют, что мне говорить. Но никто на меня и не взглянул, пока я шел до дома Манушак. Вошел во двор, тихо приоткрыл дверь в дом. В коридоре никого не было, я на цыпочках прокрался в комнату Манушак и задвинул мешок под кровать.

Манушак на кухне мыла посуду.

– Где мать? – спросил я.

– Спит. Разбудить?

– Да нет, я так спросил.

Рассказал, как украл мешок из машины, припаркованной возле станции фуникулера.

– Внутри сумка и кассеты, завтра-послезавтра отнесу в еврейский квартал и продам.

Сумка ей понравилась, на кассеты не обратила внимания, только сказала:

– Да сколько же их!

Потом спросила:

– А почему к себе не отнес?

– Сама знаешь, дверь-то у меня не закрывается.

Она кивнула.

– Матери не показывай, вдруг ей понравится, она попросит подарить, что тогда делать? А мне деньги нужны.

– Ладно, не скажу.

Мы опять спрятали сумку в мешок и затолкали под кровать.

– Накормлю тебя, если хочешь, у нас харчо.

– Дай хлеба с сыром, по дороге поем.

– Ты куда?

– Пойду Сурену помогу, а то он сегодня не закончит.

По глазам было видно, что ей приятно это слышать.

– Не забыл, завтра у тебя экзамен?

– Помню.

– Утром спущусь в армянскую церковь, свечку поставлю, чтоб все прошло хорошо.

– И в грузинскую сходи, – сказал я.

Она приняла это всерьез:

– Хорошо, и там поставлю.

Сначала Сурен обрадовался, завидев меня, но вскоре у него изменилось настроение, и он стал придираться ко мне из-за каждой мелочи. Я не обращал внимания, работал себе молча. Когда же я развел огонь и поставил кастрюлю с гудроном, он разорался на меня:

– Где ты шатался, спрашивается?! Сейчас у нас уже все было бы готово. Чтоб тебе провалиться!

Под конец, когда работа была закончена, он совсем разошелся.

– Да вот же, готово! Чего тебе еще надо-то? – сказал я.

От накопившейся злости он не знал, куда себя деть, спустился с крыши вниз, присел возле стены и начал подвывать, как собачонка. Не перестал, пока Гарик не окатил его водой из ведра. Весь мокрый, он встал, протянул руку в мою сторону и заявил:

– Я против, чтоб моя сестра выходила за него замуж!

– Почему? – спросил Гарик.

Сурен как будто собрался что-то сказать, но, так ничего и не промолвив, понурив голову, поплелся вниз по улице.

– Отправляйся домой! – крикнул ему вдогонку Гарик, затем повернулся ко мне: – Не обращай внимания, ты же знаешь, находит на него иногда.

– Пусть говорит что хочет, мне наплевать.

– Очень хорошо, если так.

Гарик вернулся в парикмахерскую.

Я вошел во двор, открыл кран и долго мылся. Появилась Манушак и подала мне полотенце. Я вытерся, почистил брюки и обувь, надел сорочку и присел на деревянную лавку перед входом в парикмахерскую.

Вскоре и Гарик отправился домой. Манушак подмела пол, сделала постирушку, закрыла дверь парикмахерской и подсела ко мне на лавочку. На ней был подаренный мной жакет с вышитой сиренью. Щеки ее разрумянились, от нее исходил приятный запах легкого пота и одеколона «Кармен». Она была такая милая, что у меня на глаза навернулись слезы.

Эх, Манушак, Манушак, хорошая моя девочка.

– Устал? – спросила она.

– Да ничего.

Она наклонилась ко мне и поцеловала.

Около сада нам повстречался Сурен.

– Мать отправила меня за хлебом, а я забыл, сколько надо купить, – пожаловался он Манушак.

– А денег-то сколько дала? – спросил я.

Тот показал.

– Этого хватит на три хлеба. Вот три и купи.

Он кивнул и ушел.

– Боже, какой же ты умный, – просияла Манушак.

Когда мы вошли во двор, Манушак ушла: «Выкупаюсь и вернусь». Она вошла в маленькую баньку, которая была пристроена прямо к дому, и закрыла за собой дверь. Манушак была помешана на купании, купалась по меньшей мере дважды в день.

Тетя Сусанна хлопотала на кухне.

– Слышала, хорошо поработали, – довольная, сказала она мне.

– Теперь крыша не будет протекать даже в ливень, – подтвердил я.

– Вот и я приготовила вам вкусный обед, ты же любишь долму?

– Да.

– Скоро будет готова.

Я подошел и сел за стол.

– Говорят, дядьки Хаима пятьдесят кило золота перепрятали?

Я кивнул.

– Пятьдесят кило золота – огромное богатство. И чего только эти евреи не придумают.

– У вас, у армян, есть свои евреи? – спросил я.

– Нет.

– Почему?

– Да не нужно нам.

Я растерялся, она заметила и спросила:

– Где, по-твоему, весь ум, который существует в мире?

Я пожал плечами:

– Откуда мне знать.

– В голове армянина.

Потом вновь спросила меня:

– А что у грузина в голове?

– Что?

– Вино и водка. Так что эти евреи вам нужны, а нам и своего ума хватает.

Во время этой беседы вошел Гарик.

– Ах, как моя жена умеет растолковать! Она не моей женой должна быть, а того академика, который бомбу придумал, как же эта бомба называется?

– Атомная бомба, – напомнила тетя Сусанна.