Перекрыл свои желания. Переключился.

Потом, ясное дело, само отпустило. Не замечал ее уже по привычке. Иногда чувствовал, что где-то рядом, но глазами не искал.

Временами рвался что-то о ней написать. Целые строфы помимо воли формировались в голове, некоторые слова на языке висели, пальцы зудели взяться за карандаш. Много чести для нее! Все в утиль, без сожаления.

Записи Града никто никогда не читал. Он их исключительно для себя делал. Сам же никогда не перечитывал, что называется, выплеснул и забыл. Столько этих потрепанных тетрадок в столе сохранилось, хватило бы, чтобы при желании отследить всю его бессмысленную жизнь. Прежде никогда не стыдился подобного рвения, зато о злобной мурзилке вдруг стало неловко даже думать. Не то, что писать.

Ни строчки. Ни слова. Баста.

Он не какой-то там Курков, чтобы сочинять сопливые рифмы о своей ненаглядной плюшке.

«Не твоей…»

«Не моей…»

«Не моя…»

«Не моя Республика…»

Она ему не нравилась, если разбирать зависший вопрос досконально. Все возникшие реакции случились на гребаном подсознании. Ничего более, казалось бы… Только, если углубиться в дебри человеческой психологии, в обособленный мир Градского, что может быть сильнее?

«Как такое вообще может быть?»

Нет, ничем серьезным эти ощущения не могли являться. Тупой гормональный выброс, на каких-то там спящих инстинктах. Если рассуждать логически, материнский инстинкт тоже не с самого рождения проявляется. Срабатывает в какой-то определенный момент. Требуется триггер[5]. Так и с Серегой получилось. Его лимбическая система претерпела ожидаемые изменения.

Почему ему это не нравилось?

Причин нашлось множество, и в то же время ни одной убедительной. Не нравилось, и все – остановился на этом.

В принципе перестал что-либо записывать, опасаясь того, что эта самая «ненаглядная плюшка» самовольно прорветься в рифмы и тексты.

Проспал «белый» день, а вечером его растормошила мать.

– Сережик… Сережик, проснись.

Открыв глаза, повернулся на звук ее голоса. Растирая лицо руками, глубоко вдохнул, словно во сне не дышал вовсе.

– Что случилось, мам?

Мелькнула мысль, что она обратно начнет канючить по поводу царапины на лбу. Если у нее не получится преодолеть свое бестолковое волнение, придется ехать к хирургу.

– Горе у нас, – с дрожью в голосе сообщила мать.

Уставился на нее, в ожидании каких-либо деталей и пояснений. Ведь, из ее уст подобная фраза могла означать, что угодно.

– Алесю утром прооперировали.

– В смысле? Что произошло?

– Ребенок… перестал шевелиться, – слова ей тяжело давались. Буквально роняла их с каждым своим выдохом. Осознавая серьезность ситуации, Сереге пришлось сосредоточиться на обрывках этих фраз, чтобы хоть что-то понять. – Поехала в роддом… обследовали… замершая…

И все равно ни черта не понял.

– Что это значит, мама?

– Ребенок умер внутри нее, – выдавила женщина, превозмогая кричащий эмоциональный протест, и горестно заголосила. – Ой, Боже, за что нам… В этот раз восемь месяцев… Почему мы? Почему у нас? Такое горе…

Серега молчал, не зная, что ей ответить.

– Пришла в себя. И даже не плачет… Наверное, сил не осталось. Просит только, чтобы ты приехал.

В больницу ехали в гробовом молчании. Отец рулил с несвойственной ему аккуратностью. Заторможено трогался на светофорах. Они все, будто взбесились в один вечер – встречали «красным».

– Плохой знак, – скулила мать.

Как будто ситуация и без того не достигла дна. Все самое худшее в их семье – уже случилось.

Отец, то ли настороженный этими увещеваниями, то ли увязший в своих собственных горестных думах, не набирал скорость больше шестидесяти. Полдороги и вовсе тряслись за каким-то ободранным грузовиком. Пешком быстрее бы добрались…

В белых стенах комфортабельной больничной палаты перед Градом предстала синюшно-бледная сестра. За эти проклятые сутки она невообразимо похудела. Наверное, такое впечатление возникало из-за отсутствия огромного выпирающего живота. Его больше не было. Точнее, ее. Девочки, к рождению которой Леська так одержимо готовилась. Серега видел все эти разноцветные микровещицы, мультяшную детскую комнату – кроватку с нелепой балдахинной конструкцией, ряды тюля, рюшей и бантов, навороченную коляску, разнообразные игрушки, черно-белые снимки УЗИ… Он, вроде как, тоже привык к мысли, что ОНА появится в их семье.

«И… что теперь?»

– Серый, – обрадовалась. – Серый…

Улыбнулась. Пошевелиться не пыталась. В руке сидела игла капельницы, а Леська боялась одного их вида.

– Серый…

Машинально двинулся к больничной койке.

Никакие слова на ум не приходили. Что тут скажешь? Не спросишь, как самочувствие и психосостояние. Понятное дело, очень хр*ново.

Мать ударилась в плач. Отец, и тот – туда же. Не скулил и не завывал, конечно. Скорбно утирал обильно скатывающиеся по щекам слезы.

– Мам, пап, – как-то слишком сурово одернула их Леська. – Езжайте домой.

– Ну, как же? – тут же воспротивилась мать. – Мы тебя не оставим. В такое время… Мы должны все вместе… Ой, Божечки… За что нам?

Алеся осталась непреклонной. Заявила даже, что от их стенаний ей только хуже становится, и потребовала оставить ее до утра.

– Жизнь такая скотская… – тихо прошептала после ухода родителей. – Я так устала. У меня сил совсем не осталось.

Он сидел на краю койки и смотрел в ее несчастные глаза, практически не мигая. Пытался понять, почему же он, сволочь, в эту минуту так спокоен? Нет, он, конечно, не хотел, чтобы сестра горевала. Желал ей исключительно добра и счастья. Ненавидел, когда ей делали больно. Но осознать чувства Леськи, разделить эти мучительные переживания у него не получалось. Внутри, будто неживое, все застыло.

– Они вынули ее из моего живота… мертвой, – делилась Алеся, не поднимая взгляда. – Я думала, трагедия – когда выкидыш на десятой, двенадцатой… Потерять ребенка, которого чувствуешь… знаешь, что она вот-вот родиться… по имени ее зовешь… Серый, вот это – настоящий ад.

Не понимал, зачем она говорит, если все слова настолько тяжело ей даются. Но хранил молчание, как и всегда, давая ей возможность высказаться.

– Я больше не хочу пытаться. Я не буду. Ни за что. Никогда. Я так устала. От боли. От слез. От взглядов этих… – сомкнув веки, откинула голову на подушку. Тяжело перевела дыхание. – Слава, мама, папа – они умирают от своего чувства горя. Мне же приходится справляться самой, словно мои чувства, моя трагедия – равносильны их. – Посмотрела на брата, в поисках поддержки. – Серый, разве моя боль не смертельнее? Я – мать. Я погибаю с каждым своим ребенком.

Кивнул, неспособный на что-то большее. Взял за руку. Ему ничего не стоило, а ей – было необходимо. Сжала его ладонь изо всех сил и, наконец, заплакала.

– Обещай, что женишься и заведешь детей, – после слез на сухих губах сестры появилась слабая улыбка. – А я обещаю любыми путями подружиться с твоей женой, чтобы она разрешала мне возиться с племянниками.

Град никогда никому ничего не обещал. И в этот раз промолчал, зная, что сестра не станет требовать словесных клятв.

– Где твой муж?

– Ты же знаешь Славу. Ему тяжело. Я просила его побыть у матери. Славе нужна поддержка, а я – не вариант сейчас.

«А я разве вариант для тебя?»

Смотрел же на нее… Слушал.

Но мысли стали укладываться в совершенно другую плоскость. Вспомнилась вдруг эта проклятая Кузнецова! Хуже всего, что без пошлости и какой-то подобной озабоченности. Лицо ее встало перед глазами. Не понимал, почему. В тот момент просто так получилось. Сердце в груди загремело, толкая дремучую, словно китайская грамота, религию. Чего оно хотело? На какие действия провоцировало?

Не принимал. Не слушал. Занято.

«Сука…»

Абсурднее всего было то, что он мыслями об этой заразной плюшке столько часов намотал, сколько не лицезрел ее в реальности. Ведь не видел ее пару недель! А до этого, что? Честное слово, смешно вспоминать эти бесконтактные дурацкие встречи.