Я оглянулся на комиссаров. Татьяна и Ольга перевязывали плечо Юровского, сидя на траве рядом с ним. Поразительно! Когда они закончили и вернулись к Семье, Бреннер приказал комиссарам встать и следовать за ним. Медведкин помог подняться Юровскому и подставил ему плечо.

– Куда? – спросил Медведкин.

Бреннер мотнул головой.

– Туда…

– Убивать ведете, – сказал Медведкин.

5 мая 1937 года.

Москва.

В зоопарк Кривошеин пришел по гражданке: в светлых брюках, кирпичного цвета футболке и парусиновых теннисных туфлях – совслужащий на отдыхе.

У вольера молодняка висела табличка: «Здесь впервые ставится опыт по совместному содержанию молодых животных разных видов – лисицы, енотовидные собаки, шакалы, барсуки, львы, волки, динго, медведи, резусы». Но пока в вольере кувыркались два медвежонка, а поодаль сидел какой-то неопределенный сонный щенок – то ли волка, то ли дикой собаки динго.

Ровно в три часа Нина явилась в длинном платье стального цвета, с таким же пояском на узкой талии, белых теннисных туфлях и соломенной шляпке с серой лентой.

– Что вы хотели мне сказать?

Кривошеин позвонил ей накануне и назначил встречу. Надеялся, они пройдутся, сядут в чайной, и там он ей скажет. Но она не дала ему такой возможности. Может, и к лучшему. Кривошеин посмотрел на красный воздушный шар, висевший над жирафами и слонами, на медвежат, возившихся за проволочной сеткой. Вокруг смеялись дети с мамами и папами.

– Ваш брат расстрелян два месяца назад, – сказал Кривошеин.

Нина глянула на него, будто что-то решая про себя, потом отвернулась и пошла. Он догнал ее в гуще публики.

– Вам нужно уехать.

Нина быстро шагала. Кривошеин видел сзади только ее шляпку над длинной шеей.

– За вами могут прийти в любой момент.

– Что вам нужно?

Голос задушенный, она плакала.

– Вы обещали переспать со мной.

Надо было ее задеть, чтобы остановить.

И она остановилась, с ненавистью уставилась на Кривошеина мокрыми глазами.

– Хочешь меня прямо здесь?

– За вами придут рано или поздно. Вам лучше не появляться дома. Доверьтесь мне.

– Вы лжете, лжете!

Она ударила его по лицу, и это была не дамская пощечина. Он почувствовал во рту вкус крови. Нина рыдала в голос, кривилась некрасиво. Быстро пошла вперед и скрылась в толпе. Он ее не преследовал.

В своей комнате пять на шесть метров Кривошеин лежал на кровати и листал толстую тетрадь в кожаном переплете, мелко исписанную бегущими строчками. Вполуха слушал вражеские голоса за дверью, исполнявшие радиопьесу специально для него.

– Нет, Юлий Захарович, вы как хотите, но это форменное безобразие! Этот солдафон, он совсем уже… Ну и что же, что он в органах работает? Ему поэтому полы можно не мыть? Он что теперь – граф какой? Мы с белой костью еще в семнадцатом году покончили! Тут ему слуг нету!

– Тише, Лариса Кузьминична. Мы же прямо под его дверью.

– Ну и пускай! Я ему и в глаза скажу! Каждый должен мыть места общего пользования в свою очередь!

Лариса Кузьминична специально повысила голос, чтобы ее было слышно всей квартире.

 Кривошеин закрыл тетрадь на словах: «– Убивать ведете, – сказал Медведкин».

Где-то далеко, на другом полюсе извилистого коммунального мира слышался лязг кастрюль, шум воды и некрасивые голоса соседок. С улицы через открытое окно звенели трамваи и свистели голубятники. Но эти звуки не заглушали разговор Ларисы Кузьминичны и Юлия Захаровича, а лишь создавали для него выразительное звуковое сопровождение.

– А как его заставить? Как? – вопрошал Юлий Захарович.

– Надо писать. Есть же у него начальники.

– Ох, нет, Лариса Кузьминична, лично я писать не буду и вам не советую. И не просто не советую, а даже запрещаю.

– Запрещаете?

– Да, запрещаю! Вы же нас всех под монастырь подведете.

Теперь голоса звучали приглушенно, секретно, но Кривошеин все равно отчетливо слышал каждое слово. Он поселился здесь пять лет назад и с тех пор ни разу не убирал места общего пользования. Просто игнорировал свои обязанности в коммунальном сообществе. Никто из жильцов большой квартиры не решался сделать замечание капитану НКВД, но время от времени тихое возмущение прорывалось наружу, и соседи обсуждали эту больную тему будто бы между собой, но так, чтобы Кривошеин слышал.

– Да он просто плюет нам в лицо! – не унималась Лариса Кузьминична. – Вон Яков Васильевич – герой Гражданской войны, главный инженер кондитерской фабрики, а моет сортир, как миленький.

– Надо еще проверить, из каких он, этот Кривошеин. Может, из бывших, – сказал рабочий Василий Комаров, шаркая тапочками мимо.

Проверьте, проверьте – Кривошеин усмехнулся. Он любил представлять своих соседей стоящими лицом к стене. Так и видел, как все они – человек сорок – построены у стенки во всю длину коммунального коридора, а он проходит вдоль строя и стреляет каждому в затылок.

Кривошеин встал с кровати, надел штаны и майку, выдвинул верхний ящик стола и достал маузер. Свое табельное оружие он, конечно, оставлял на службе, а этот маузер был наградной, полученный еще от самого товарища Дзержинского за участие в операции против белогвардейского подполья.

Когда Кривошеин вышел в коридор с маузером в опущенной руке, Лариса Кузьминична и Юлий Захарович прикусили языки. В другой руке Кривошеин держал промасленную тряпочку и неторопливо потирал ею ствол.

– Добрый день, Лариса Кузьминична! Что-то случилось?

– Нет-нет, мы так, болтаем…

Она засеменила по коридору в направлении кухни, а Юлий Захарович юркнул в свою комнату.

Кривошеин вернулся к себе. Положил маузер обратно в стол. Хрен им. Не будет он мыть сортир. Не будет и все.

Профком не раз уже предлагал Кривошеину отдельные квартиры, положенные ему по званию и должности, но он отказывался в пользу семейных коллег и оставался в своей комнатенке. А мог бы завести горничную и водителя.

Жизненный путь Кривошеина, увековеченный в его личном деле, был прост и прям, как траектория пули: родился в Харбине в 1900 году. Круглый сирота. До шестнадцати лет воспитывался в Сиротском приюте Китайской Восточной Железной дороги, учрежденном еще ее старорежимным правителем генералом Хорватом. Выйдя из приюта, поступил слесарем в железнодорожные мастерские. Там вступил в большевистскую ячейку. В двадцать первом году перебрался из Харбина в Иркутск, где поступил на службу в органы ОГПУ. В двадцать четвертом был переведен в Москву, как усердный, перспективный службист. Началась его работа в центральном аппарате ОГПУ, а потом НКВД на Лубянке.

Кривошеин не рвался наверх, не участвовал в аппаратных интригах. Медленное продвижение по службе его совсем не беспокоило. Кажется, он был начисто лишен честолюбия. Коллеги удивились, когда Кривошеина перевели в Спецотдел НКВД – подразделение столь же загадочное, как и его начальник, знаменитый и харизматичный Глеб Иванович Бокий. Официальная специализация отдела – радиоперехват, шифровка и дешифровка секретных сообщений, но ходили слухи, что комиссар госбезопасности третьего ранга Бокий занимался в своем отделе черт знает чем: от охоты на снежного человека до опытов с гипнозом, от изобретения ядов до исследования телепатии. Особенно увлекался комиссар госбезопасности поисками пути в тибетскую Шамбалу, страну высших существ, обладающих древними мистическими знаниями.

Сослуживцы, знавшие Кривошеина, гадали – что ж такого нашел в нем Бокий? Кривошеин – телепат? Кривошеин – шаман? Ха-ха-ха!

Голоса в коммунальном коридоре примолкли. Остались только трамвайные звоны-перестуки из открытого окна. Кривошеин снова лег на кровать в своей комнате пять на шесть метров, открыл записки Анненкова и погрузился в чтение с того же места: «– Убивать ведете, – сказал Медведкин»…

Из записок мичмана Анненкова.