Опять она приходила. Нина. Надо бы ее спасти – подумал Кривошеин. В водовороте знамен и песен ей не выплыть. Он видел фигурку Нины с высоты, светлую и тонкую, как щепочку в волнах. Мимо нее катил поток, вспениваясь красными флагами и пионерскими галстуками.

– Принято решение вас расстрелять! – сказал подследственный Медведкин за спиной следователя Кривошеина. – Так прямо Яков Михалыч и бросил в лицо царю…

– Что-то ты врешь опять. Юровский как-то по-другому сформулировал, – сказал Кривошеин, глядя как Нина пережидает поток на тротуаре, непричастная.

Буржуй нацелился ножом и вилкой разделать шар земной и сожрать, но медлил с недоумением на большом лице и сонно покачивался над головами несущих его работниц фабрики «Трехгорная мануфактура». Демонстрация на Красной площади закончилась час назад, но знамена все еще плыли через Лубянку алыми парусами. В Управлении знали, что после первомайской демонстрации или парада седьмого ноября капитан Кривошеин обязательно являлся на службу и проводил допросы.

– Э-э-э… я вот точную формулировку не помню, гражданин следователь… – сказал Медведкин.

– Ладно. Дальше…

– Ну вот… Тут начались женские крики. А царь забормотал: «Господи, Боже мой! Господи, боже мой! Что ж это такое?!»…

Нина дождалась и шагнула в разрыв между колоннами. Ее светло-серый плащ замаячил на другой стороне площади.

– …«А вот что такое!», – сказал товарищ Юровский и вынул из кобуры маузер.

Тут доктор Боткин еще успел спросить: «Так нас никуда не повезут?». А я уже спускал курок браунинга и всадил первую пулю в царя…

Кривошеин все смотрел, смотрел и не видел больше светлого плаща. А если она уйдет и больше ее не будет? Ведь так может случиться? Что угодно может случиться.

Нет. Нельзя. Невозможно.

Кривошеин отвернулся от окна и сказал Медведкину:

– А товарищ Юровский утверждает, что это он первый выстрелил в Николая.

– При всем уважении к Якову Михайловичу, настоящему большевику и моему боевому товарищу…

– Ну-ну… – осадил подследственного Кривошеин.

– То есть, в прошлом мы же вместе… При всем уважении, первым выстрелил я. Я первым сразил тирана и врага трудового народа! А Яков Михалыч просто неточно помнит. Там же такое началось! Стрельба из всех стволов – слева и справа. На моем пятом выстреле Николай упал на спину!

Подследственный Медведкин немного оживился.

– Женские визги, стоны! Вижу, падает доктор Боткин у стены, и лакей с поваром! В дыму женская фигура бросается к закрытой двери и тут же падает. В комнате ничего не видно из-за дыма. Юровский кричит: «Стой! Прекратить огонь!». Тут смотрим – дочери, царевны, еще живы. Стали достреливать, но ничего не выходило, тогда Ермаков пустил в ход штык – и это не помогло, пришлось пристрелить в голову. А причину того, что пули и штык не брали дочерей и Александру Фёдоровну, мы уж потом, только в лесу выяснили…

Медведкин перевел дух: несколько фраз подряд быстро отнимали силы.

Трубы c литаврами рвались из репродукторов и сталкивались над площадью с собственным эхом. Кривошеин закрыл окно – все равно свежести не прибавлялось: сквозняк только всполошил запахи, слежавшиеся в углах кабинета – пота, старой бумаги и, почему-то – подсолнечного масла.

– Ну… – Кривошеин прошелся за спиной сидящего подследственного.

– Тишина… Мы все оглохли. Тут в правом углу комнаты зашевелилась подушка! Женский голос, радостный такой: «Меня бог спас! Меня бог спас!». Подымается горничная – она прикрылась подушками. Пули отскочили от бриллиантов, которые там были зашиты… Кто-то подошел, доколол ее штыком…

– Трехгранным?

– Что?

– Штык трехгранный был?

– Не помню… Ну, тут еще застонал Алексей. К нему подошел товарищ Юровский и три раза выстрелил из своего маузера. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая – он весь изрешечен…

Кривошеин подошел и залепил Медведкину пощечину. Нет – не за Николая, и не потому, что подследственный его чем-то прогневал – просто чтобы взбодрить. Кривошеин заметил, что даже совсем свежий арестант, только что из дома, получив вдруг по морде, не спрашивал – за что. И никаких там – как вы смеете, не имеете права. Он лишь замолкал на секунду, а потом продолжал бубнить свое, будто ничего не случилось. Будто это был просто некий сбой в течении бытия – как царапина на граммофонной пластинке.

– Ну так что все-таки сказал Юровский Николаю?

Кривошеин – скучающий учитель – вытягивал ответы из нерадивого ученика. И Медведкин исполнял-таки роль двоечника: мямлил, ерзал, сопел и тоскливо таращился себе под ноги.

– Вот, вспомнил! Яков Михалыч Юровский и говорит царю примерно так: «Николай Александрович! Попытки ваших единомышленников освободить вас не увенчались успехом! И вот, в тяжелую годину для Советской республики на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!».

– Опять врешь, скотина, – сказал Кривошеин. – По показаниям других участников Юровский сказал просто: «Уралсоветом принято решение вас расстрелять».

– Вот как, значит? Ну, может мне оттого так запомнилось, что момент был такой торжественный, светлый…

– Светлый? Вот когда тебя, сука, поставят перед ямой, я посмотрю, какой это для тебя будет момент.

Медведкин удивился:

– Так они же Романовы – кровопийцы! Триста пять лет грабили рабочего человека, крестьянина! Гражданин следователь, я же их… по решению партии! Я большевик с четырнадцатого года! За что же меня!? За что!?

Он заплакал. Это с ним периодически случалось, с большевиком, прошедшим царскую каторгу, гражданскую войну, коллективизацию и индустриализацию. В основном он вел себя тихо, понимал необходимость борьбы с врагами и принимал свою временную роль врага со смирением, веруя, что органы разберутся и вернут его в ряды борцов. Но иногда детский протест против несправедливости вырывался наружу:

– Я жизнь отдам, гражданин следователь! Жизнь отдам за советскую власть! За товарища Сталина!

Разумеется, этот Медведкин попал на Лубянку не за то, что убил царя. Это деяние советской властью не осуждалось. Он обвинялся в троцкизме и контрреволюционной агитации, и шансов выкрутиться у него не было. И к чему тут был такой пристальный интерес следователя к расстрелу Романовых – подследственный не понимал. Но он вообще уже мало что понимал на третьей неделе допросов.

Сидя за столом напротив Медведкина, Кривошеин рисовал корону за короной на листе бумаги. Куранты били в недалеком Кремле. Первомай все длился и длилась казнь:

– …Никто больше не шевелился. Княжны, царь, царица, наследник и остальные лежали в крови. Надо было выносить. Стали складывать тела на одеяла и таскать во двор к грузовику. Царя вынесли.

– Кто выносил? – спросил Кривошеин.

– Не помню, – сказал Медведкин.

– Что меня удивляет: вы все полагаете себя десницей всемирно-исторического отмщения. То, что вы сделали, вы считаете величайшим событием в истории…

– А разве нет?

– Молчать! И при этом никто из вас ничего не помнит! Ни черта! Даже кто первый выстрелил в царя!

Медведкин удрученно шмыгал носом и смотрел в пол, он совсем потерялся и не понимал, как еще ему угодить следователю.

Нина сидит сейчас в чайной на Кузнецком мосту – Кривошеин хорошо изучил ее привычки. Это недалеко, он еще может успеть. Впрочем, если она и уйдет, найти ее не сложно. И все же Кривошеину хотелось увидеть Нину именно сегодня и заговорить с ней, наконец.