Йесо испытывает обреченную гадливость, от забивающей поры мерзости и непрошеной шоковой терапии её снова и снова перетряхивает, а в без ножа вспоротом брюхе всё слипается в единый желчный пузырь.

— Жаль. Очень жаль.

Рюджин жаль. Себя жаль.

Йесо понимает, что Рюджин запрещает себе сталкиваться с тем, с чем не справляется, выбирая каждый день просыпаться в объятиях своего соулмейта — она по-своему спит. Рюджин — кот Шредингера в мире соулмейтов: она вроде и не смирилась, а вроде и не борется, зависит от точки зрения. Только вот Йесо всё равно выбирает проснуться. Просто укладывает очередной-новый кошмарный сон на полку рядом с такими же. А через минуту Сокджин насильно запихивает ей в глотку ещё один:

— Тебе придется вернуться к Чимину.

Примитивное вскрытие сущности Йесо обнажает не только сношенный до дыр нутряк, но и их с Чимином штопаную связь, которую, оказывается, невозможно разрушить. Сколько бы оборотов не совершала судьба, их, очевидно, всегда будет полоскать, выжимать и переплетать в тугое макраме.

***

Чимин понимает, что фиксация на Йесо — губительная обсессия, перетекающая в одержимость, которая затягивает его в тотальную, сладкую амнезию (ни тебе её закидонов, ни тебе его закидонов, ни тебе кофейных чашек) и превращает его в какую-то рудиментарную личность. Недопустимо. Унизительно. На этот раз у него хватит кишок и нервов избавить их друг от друга окончательно. Только вот:

— Мы приедем к вам завтра на ужин, — говорит отец в телефонную трубку. — Пока Йесо в городе, надо повидаться с невесткой.

Он на говно изойдет, но выжмет всё живое, соулмейтовское, сиропно-елейное. Выжмет то самое эфемерное чувство, что скребет его сердечную чакру уже полтора года, будто наждачной бумагой. И ладно бы только грудину, так нет же - скребет то самое место, откуда даже самыми мощными челюстями не выгрызешь. Он обязательно, по рисовому зернышку, но выскребет Йесо из себя и выбросит коробку с радужными чашками в виде единорогов.

— Приезжайте часов в девять, отец, — сбрасывает вызов Чимин, чтобы тут же набрать новый.

Йесо появляется на пороге его — когда-то их — квартиры за три часа до обозначенного времени и получает естественное «переоденься» вместо приветствия. Чимин говорит, что её комната всё там же; говорит, что вся одежда на месте; говорит, чтобы она не сказала свое ядовитое «А как же Эрин?», потому что Эрин никогда здесь не было и не будет. Она скрывается за дверью, пока у Чимина внутри прямо под ребрами разворачивается огромное тревожное нечто, и ему ничего не остается, кроме как игнорировать.

Процедура самого ужина — монотонное пережевывание пищи и светская беседа — не вызывает никаких эмоций, кроме легкого раздражения на фоне неадекватного желания одернуть края узкого платья Йесо. Чимин кривится от отвращения всякий раз, когда видит что-либо неупорядоченное, не отсортированное по ящикам; в его внутричерепном мире всё разложено по алфавиту, маркировано наклейками с цветовым кодом для каждой категории, и заставлено так плотно, что для иррациональных вспышек не остается места. Идти на поводу у эмоций, желаний и спонтанно принимать решения — прерогатива Йесо, и её же главная слабость.

— Учитывая ситуацию с Кимами и как у вас с Сокджином затянулись переговоры, а ты, очевидно, проигрываешь ему в условиях, — говорит отец, делая глоток сухого белого, — я решил, что Йесо стоит вернуться в Сеул насовсем.

Она ерзает на стуле, задирая подол темно-фиолетового платья ещё выше, скрещивает ноги от напряжения и откровенно сбивает его с мысли.

Иногда его отец бывает прав до омерзения — он и впрямь проигрывает Сокджину в переговорах. Если составить список того, что пошло по пизде за последний год с лишним из-за того, как его трясет от не-близости со своим соулмейтом, то пунктов выйдет больше, чем в райдере у Билли Айлиш. Думать об этом неприятно. Думать об этом, находясь рядом с такой Йесо, невозможно.

Чимин вминается пальцами в кожу на бедре, ведет ладонью выше до бархата платья, чтобы резко натянуть вниз. Думается чуть легче, только похоть низ живота скребет так, что аж радужку глаз припекает.

— Отец, — продирая горло, — Йесо так долго училась, чтобы грант получить, а ты из-за мелких проблем хочешь её лишить того, к чему она так стремилась? Не думаешь, что это слишком сурово?

Чимину интересно, как сильно Йесо стискивает челюсти, когда думает, что частично обязана своей свободой ему: он бы сунул ей в пасть монету, как мальчишки кладут их на рельсы, дожидаясь, пока проедет поезд и расплющит её в тонкий блинчик.

— Сурово — это ваша война с Сокджином из-за матери. Ссора слишком затянулась и теперь влияет на бизнес, — задумчиво тянет отец и возвращает сыну улыбку.

— Я не виноват, что она и моя мать, а то, что у Сокджина с этим проблемы - не моя вина, — и совсем запоздалая проскальзывает мысль, что этого говорить не стоило. Чимин не берется предсказывать исход лобового столкновения с Йесо, но полагает, что скорее всего теперь её придется отправить куда-нибудь за полярный круг, любоваться где-нибудь на звезды, и чтобы там даже законом было запрещено умирать, потому что в мерзлой земле никто не захочет раскапывать могилы. Хотя бы потому что Чимин не хочет испытывать адовую боль от потери соулмейта, ему с головой хватило этих шести месяцев без, когда свинцовые сердечники заглушали жизненную инерцию и не давали дышать, потому что она не рядом. Страшно представить, что будет, если Йесо умрет.

— Я всё решил, — мужчина хлопает по столу с такой силой, что брякает посуда, а белое сухое расползается неуклюжими кляксами по отполированной поверхности обеденного стола. — Документы из Пекина уже переправлены обратно в Сеульский университет. Закончит учебу тут.

Кулисы опущены. Последний акт разыгран без актёров. Ружье так и не выстреливает, щелкая дулом по чиминовскому носу «ну что, выскреб? выбросил коробки?».

***

Набившийся в кухню полумрак становится рассредоточенным и рыхлым. Чимин клонит голову набок и глядит на примерзшую у окна Йесо, бессловесно разглядывает, поправляя навалившиеся на лоб пряди волос. Он слышит её тусклое «что дальше?» и дистанцируется; её голоса слишком много, на ней всё ещё узкое фиолетовое платье. Чимина накрывает, перемалывает кости и сносит башню (было бы что сносить, алё) от такой невозможной долгожданной близости.

— Дальше? Дальше ты воспользуешься службой доставки, чтобы перевезти вещи, и попросишь своего друга привезти кота, так уж и быть, — ответ Чимина подчеркнуто бесстрашный, как при дурном приходе, лишь бы не ебануть дёгтя и не поддаться панике.

Табачный смог стелется под потолком, вьется призрачным нимбом над черным каре Йесо. Она не церемонится, позволяя своим привычками показывать зубы, и запускает пальцы в чиминовский ливер нутра, щекочет его, дразнит. Он судорожно сглатывает ванильную отдушку сигареты, заталкивает обратно ком, царапающий нёбо и вызывающий тошноту своей пульсацией. Во рту кисло-горько-желчно.

Стряхивает оцепенение, подходит ближе к Йесо, нарушая границы: словно в отместку, словно они играют в «кто кого быстрее к черте подтолкнет», словно они никогда и не прекращали играть. Губы распрямляются в улыбке. Пальцами нарочито бережно вытягивает у неё сигарету и со вкусом затягивается, чтобы вернуть окурок и на выдохе толкнуть густой дым в чужой приоткрывшийся рот. Ему до вибрации на голосовых связках хочется дать ей шанс:

«Я ещё не смотрю, глупая. Ты ещё не успела нечаянно активировать команду «фас», потому беги! Дальше, чем когда-либо, дальше Лондона, дальше этой вселенной. Беги, Йесо, беги!»

Мгновение, когда они оба не дышат, чтобы просто не делить один на двоих вдох, деформируется, пластилиново сминается в перепаде температур между ними. Чимин ощущает, как где-то в основании позвоночника возникает давление, ударной волной поднимается вверх, заставляя напрячься живот. Он мажет острой скулой нежную девичью щеку и укладывается подбородком во впадину между плечом и шеей. Треск сигареты вплетается в дразнящее покусывание, мочку его уха холодит от влаги — ушную раковину обдает горячим дыханием.