Мысль о том, что Пор-Роялю следует заняться воспитанием детей, принадлежала еще Сен-Сирану. В самой такой идее монастырского обучения, конечно, не было ничего необычного. Образования вне Церкви и монашеских орденов практически и не существовало. Но «маленькие школы» Пор-Рояля замысливались на основаниях, совершенно отличных от порядков в прочих учебных заведениях, особенно в самых многочисленных и престижных из таких заведений – иезуитских коллежах.
Сен-Сиран исходил из представлений равноудаленных как от современников-иезуитов, готовых играть на природных слабостях человека, каковы суть честолюбие, суетность, робость, ради высшей цели – блага его же души, впрочем, полагаемого совместимым с мирской славой, так и от потомков-руссоистов, преклонявшихся перед единственно подлинной, не испорченной цивилизацией природной добродетелью. Для него ребенок – существо самое хрупкое, менее всего защищенное от темных природных искушений. Эти идеи восходят к святому Августину, который утверждал, что и в грудных младенцах уже таятся пороки, ревность и жадность. Он рассказывал, что сам в детстве никому не мог уступать первенства в играх и шел на любые хитрости и обманы, чтобы первенство это удержать, тогда как такие же уловки у других детей вызывали его бурный гнев. И Августин продолжал: «Так это и есть младенческая невинность? Нет, Господи, младенческой невинности не бывает; нет, позволь мне это сказать, о Боже мой. Ничего не меняется, когда люди от наставников, учителей, орехов, мячей, птиц переходят к префектам, царям, имениям, рабам; возраст человеческий следует за возрастом, как за ферулой следуют худшие наказания, но все остается по-прежнему». А потому дети особенно нуждаются в неусыпном попечении воспитателей, силящихся оградить их понадежнее от их собственного греховного естества. И прежде всего – от самой страшной опасности, подстерегающей человека, похоти в трех ее видах: как сказано в Писании, «все, что в мире, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская», а в янсенистекой терминологии – похоть чувствования, похоть познания и похоть властвования.
Детей следовало поэтому помещать подальше от соблазнов света и даже от родительского дома, где они могли бы получать слишком много пестрых, будоражащих впечатлений и расслабляющей ласки. Жить им лучше всего в сени монастыря или подобного ему дома молитвы. Дети нуждаются в обществе сверстников, но это общество должно быть не слишком многочисленным, чтобы они не подавали друг другу дурного примера. Воспитывать нужно прежде всего человека благочестивого и нравственного, а уж затем – ученого. Иначе, по мнению Сен-Сирана, Церковь получит в служители людей случайных, не призванных к тому, а государство – толпу бездельников, почитающих себя превыше всех, коль скоро они выучили обрывки латыни, и усматривающих бесчестье для себя в том, чтобы заниматься отцовским ремеслом. Но пуще всего нужно избегать духа соперничества, за добрые поступки и успехи ребенка не расточать похвалы ему, а благодарить Господа, дурные же его наклонности искоренять терпеливо, не прибегая к наказаниям, разве что к угрозе отослать обратно в родительский дом. (Для контраста надо сказать, что в иезуитских коллежах существовала сложная система наград и отличий для учеников, а телесные наказания в те времена считались делом столь привычным, что даже дофина, сына Людовика XIV, гувернер попросту избивал за каждую провинность).
Правда, Паскаль видел и оборотную сторону такого метода воспитания: «Похвалы портят нас с детских лет. О, как это хорошо сказано! Какой прекрасный поступок! Как он умен! etc. Дети в Пор-Рояле, которых не подгоняют такими укусами зависти и тщеславия, впадают в нерадивость».
Воплощением заветов Сен-Сирана и должны были стать «маленькие школы» Пор-Рояля, основанные уже после его смерти. Название «маленькие школы» нужно понимать как «начальные», подготовительные к коллежу. На деле, впрочем, выпускники этих школ уже не нуждались в продолжении образования, не уступая, а то и превосходя ученостью тех, кто кончал учебные заведения с менее скромными вывесками. А вот по числу учеников школы Пор-Рояля вполне оправдывали свое название: в годы наибольшего процветания общее число воспитанников не превышало пятидесяти. Брали туда мальчиков из «хороших семей» – не обязательно аристократических, даже чаще из судейской, чиновничьей, торговой буржуазии, но непременно добропорядочных и почтенных. Постоянного места у школ не было, они размещались и вблизи парижского монастыря, и в разных уголках долины Шеврёз; работа их то и дело прерывалась из-за преследований, которым стал подвергаться Пор-Рояль, пока в 1660 году они не были закрыты вовсе. Но дух Пор-Рояля ощущался в школах всегда и повсюду, куда бы ни гнали их превратности судьбы: ведь руководили ими сами «господа».
Вот как описывает свидетель тамошний распорядок жизни: «Школы эти все были устроены одинаковым образом. В каждой спальне жил наставник с пятью или шестью детьми. Кровати стояли так, чтобы наставник все их мог видеть со своей постели. У каждого – свой стол, и расставлены столы так, чтобы все ученики были видны наставнику, но разговаривать между собой не могли. Всякий имел свой ящичек, свой пюпитр и все необходимые книги, так что им не приходилось что-либо занимать друг у друга. Число пансионеров невелико, потому что каждому наставнику давали учеников не более, чем могло поместиться кроватей в его комнате. Вставали в пять часов и одевались сами. Тем, кто слишком мал, помогал мальчик постарше. После общей молитвы в спальне каждый учил свой урок; по утрам это был отрывок прозы. В семь часов все по очереди отвечали урок наставнику. Потом завтракали и в зимнее время грелись у огня. После завтрака возвращались к своему столу и занимались переводом, который им советовали писать красиво и разборчиво. Сделав перевод, они один за другим читали его наставнику. Если оставалось время, им объясняли следующий кусок текста того же автора, им еще незнакомый. В одиннадцать часов шли в трапезную, и один из тех, над кем было уже совершено таинство конфирмации, читал по-латыни какой-нибудь стих из Нового Завета. Дети, живущие в одной комнате, сидели за одним столом, вместе с наставником, который заботился о том, чтобы они ели и пили. Во время обеда кто-нибудь читал вслух. Выйдя из трапезной, во всякое время года отправлялись в сад на прогулку; помешать ей могла лишь дурная погода или темнота. Поскольку сад очень обширен, с рощами и лугами, запрещалось уходить за пределы указанного пространства. Наставники прохаживались тут же, никогда не теряя из виду своих подопечных.
С часу до двух находились в общей зале. Дети учили там в один день географию, в другой – историю. В два часа они снова поднимались в свои спальни и учили стихи, а в четыре отвечали их наставнику, после чего полдничали. Затем учили греческий таким же образом, что и другие уроки, и так же его отвечали.
Около шести часов ужинали. Все происходило тут, как за обедом. Рекреация после ужина длилась до восьми часов, когда дети снова поднимались в спальни, чтобы повторить уроки на завтра. В половине девятого шли на общую молитву. На нее собирались Господа, все дети из разных спален и слуги. После молитвы каждый возвращался к себе и ложился спать. Наставник в каждой спальне при сем присутствовал, так что он ложился последним, а вставал первым.
По воскресеньям в восемь часов старший священник обучал катехизису и давал к нему разъяснения. Затем шли к мессе в приходскую церковь.
Свободное время бывало только после полудня. Его проводили за играми в саду или отправляясь на прогулку в дома, расположенные по соседству».
Такая размеренность и уединенность жизни, такая удаленность от всех соблазнов, такое заботливое наблюдение за каждым взглядом и шагом ребенка как будто точно отвечают замыслам Сен-Сирана. Но двойственность, пограничность воззрений его приверженцев сказалась в том, чему и как учили в «маленьких школах», быть может, особенно отчетливо. Ведь они должны были разрешать на деле мучительное противоречие: как быть истово верующему интеллигенту, то есть человеку, чья жизнь, с одной стороны, состоит в упражнении своих природных умственных способностей, следовательно, так или иначе в потворстве похоти познания (столь трудно отделимой от желания блеснуть, первенствовать, превзойти всех прочих – гордости житейской, похоти властвования), а с другой стороны, обязанному особенно щепетильно соотносить свою деятельность с рядом сверхприродных, сверхъестественных ценностей и с добродетелью смирения? Проблема эта особенно остра для XVII столетия, когда нехристианское сознание в разных его формах – от равнодушного скептицизма до эпатирующего вольнодумства – из умозрительной гипотезы, воображаемого оппонента множества «апологий веры» постепенно превращается во вполне ощутимую, близкую реальность, а умственный труд уже не исключительная привилегия клира, результаты же этого труда могут быть в различных отношениях с религией – не только подчиненно-служебных, но и независимых, могут ее положения перетолковывать, оспаривать или попросту не принимать в расчет.
